точкой «сейчас» и дается нам как некий срез тела, четырехмерный объем которого существует в воображаемом восприятии «четырехмерна» как некое невидимое продолжение в прошлом и будущем, недоступных, по понятным причинам, нашему восприятию. Успенский утверждал, что

Четырехмерное тело есть бесконечное число моментов существования трехмерного тела — его состояний и положений. Трехмерное тело, которое мы видим, является как бы фигурой, одним из ряда снимков на кинематографической ленте.

Пространство четвертого измерения, — время, — действительно есть расстояние между формами, состояниями и положениями одного и того же тела (и разных тел, т. е. кажущихся нам разными)[263].

Успенский утверждал, что такое невидимое тело как бы является формой одновременной явленности, например человеческого тела от младенчества до старости. Это тело беспрерывно меняется, но одновременно является самим собой. Такое странное тело, в котором единовременно существуют и новорожденный, и умирающий старик, Успенский называл термином индуистской философии (позаимствованным у Блаватской) Линга Шарира (Linga-Shariri).

Понятно, что фиксация настоящего момента разрубает Линга Шарира на части, предстающие как бы срезом, спилом четырехмерного тела. Этот момент — остановка, которая оказывается как бы смертью четырехмерного тела, но в действительности таковой не является, потому что смерть находится где-то в четырехмерном пространстве как часть Линга Шарира. Поэтому каждое существо, данное нам в восприятии, — это только одна из множеств ипостасей невидимого четырехмерного тела — равная себе и всегда отличная от себя самой. Четырехмерное тело Успенского по некоторым своим характеристикам напоминает «предмет» Хармса, существующий в мире чистой умозрительности. Отсюда, возможно, и странная игра Ивана Ивановича в «Елизавете Бам», называющего Елизавету то Елизавета Таракановна, то Елизавета Эдуардовна, то Елизавета Михайловна. Все эти имена, не отражая сущности «предмета», могут относиться к его «срезам». Елизавета Бам дается нам лишь как некие временные ломти ее Линга Шарира,

12

Часовой отмеряет время, режет его саблей на ломти и одновременно находится вне времени. Поэтому ему дается возможность видеть то, что невидимо простому смертному — временную развертку настоящего в прошлое и будущее. Вместе с тем он олицетворяет точку зрения, которая позволяет соотносить между собой множество темпоральных слоев, как бы направлять их в нужное русло. Сохранился набросок Хармса от декабря 1926 года, в котором есть такие строки:

...ходили патрули

потом на Часовую будку

прилаживали рули...

(1, 127)

Эти «рули», вероятно, позволяют часовому разводить и сводить воедино «трубы» времени.

У Введенского есть пьеса «Четыре описания» (1932). Эта пьеса — одна из наиболее близких по жанру лукиановским разговорам в царстве мертвых. Здесь четыре покойника дают описания того, как они умерли. Пьеса начинается с того, что один из говорящих мертвецов, Зумир, ставит вопрос из того безвременья, в котором они теперь пребывают:

Существовал ли кто?

Быть может птицы или офицеры,

и то мы в этом не уверены...

(Введенский, 1, 164)

Птицы относятся к сфере существования потому, что они парят в потоке, то есть как бы влиты в ту нерасчленимую струю, которая и есть существование. Другой говорящий покойник — Чумир поясняет, почему к существовавшим относятся офицеры:

...когда следишь за временем,

то кажется что все бежит

<...>

Везде как будто видны сраженья,

все видим в площади движенье.

(Введенский, 1, 164-165)

Офицеры включены в битву и существуют в ее хаотическом движении, которое есть временное существование. Но существование это, постоянно прерываемое смертью, которая равноценна фиксации среза тела на временной кинематографической пленке. Четвертый «умир.(ающий)» — так Введенский обозначает персонажей, произносящих монологи в его пьесе, — следующим образом начинает описание своей смерти в бою:

Был бой. Гражданская война

в Крыму, в Сибири и на севере.

Днепр, Волга, Обь, Двина.

<...>

Концы ужасной этой битвы

остры как лезвие у бритвы,

я даже не успел прочесть молитвы,

как от летящей пули наискось

я пал подкошенный как гвоздь.

(Введенский, 1, 171)

Битва первоначально предстает как некое глобальное событие, никак не сосредоточенное в каком-то определенном пространстве-времени. Но смерть вносит в эту неопределенность видимость хронологической ясности. В зрачках умирающего неожиданно отражается «число четыре» — та же, что и у Хармса, навязчивая отсылка к четвертому измерению. И далее фиксируется, как и в монологах иных умерших, дата смерти: «тысяча девятьсот двадцатый».

Сражение описывается Введенским как некое странное пространственно-временное образование, в котором множество тел появляются и сосуществуют в событии с «острыми как бритва краями», как бы рассекающими время. Битва располагается между Крымом и Сибирью и являет из себя причудливую топографическую конфигурацию. Успенский предложил представить себе лист бумаги, на котором помечены Петербург и Мадрас, годы 1812-й и 1912-й. Если согнуть бумагу так, чтобы Мадрас приблизился к Петербургу и отпечатался на нем, 1812-й совпал бы с 1912-м. Совпадение этих точек оказывается непонятным только в двухмерном мире, в трехмерном же оно не вызывает возражений[264]. Битва — это, конечно, колоссальное сближение людей, времен и пространств[265].

Битва оказывается с конца XVIII столетия воплощением исторического времени, кристаллизованного в понятии «эпоха». Гете писал, что битва при Вальми отмечает начало новой эпохи[266]. Битва как бы останавливает движение времени в драматической встрече тел, отмеченных смертью. Именно здесь сабля действует как резатель и остановщик времени — как инструмент отслаивания среза эпохи.

Хлебников описывал образ битвы как события, трансцендирующего линейность времени:

Мертвый, живой — все в одной свалке!

Это железные времени палки,

Оси событий из чучела мира торчат...[267]

Такое же трансцендирование времени в битве дается в «Стихах о неизвестном солдате» Осипа Мандельштама[268].

Битва, война традиционно понимаются как события, разрывающие временную длительность и преобразующие само качество исторического времени. Роже Кайуа так формулирует роль войны в переживании исторического времени:

...война выступает как веха в истечении длительности. Она разрезает жизнь наций. Каждый раз она начинает новую эру; некое время кончается, когда она начинается, когда же она завершается, начинается иное время, отличающееся от первого своими наиболее зримыми качествами[269].

13

Битва позволяет остановить время, кристаллизовать его в эпоху и вместе с тем увидеть многоголовую гидру невероятного тела, «концы» которого спрятаны в прошлом и в будущем, в четвертом измерении.

Основным «действующим» лицом этой битвы парадоксально оказывается не воин, а