– Что она сказала?

– Только то, что они любят друг друга. Что она была очень несчастна. Никто не виноват, и все в таком духе… Ну, знаешь. Что обычно говорят.

В этот момент принесли моих креветок в горшочке, а вслед за ними авокадо для Чарльза. Я попытался воспользоваться паузой, чтобы привести в порядок мысли, но ни в жизнь не смог бы придумать, что я могу такого разумного сказать. И выбрал неверно.

– Кто еще знает?

– Ты говоришь, как моя мать.

При упоминании женщины мне страстно захотелось, чтобы леди Акфильд взяла штурвал в свои руки и вывела наш корабль из этого кошмара. Какой бы юной она ни была когда-то, жить в съемной квартире на Эбери-стрит с женатым актером – она бы и помыслить о таком не могла.

– Твоя мать в курсе?

– Подробностей она не знает. Эдит позвонила мне несколько дней назад. Когда я прислал тебе записку. С тех пор я был несколько отрезан от мира. Не вижу, чего можно добиться, бросаясь навстречу грозе, если грозы можно избежать.

Перед моим внутренним взором замелькали заметки в тех же самых газетах, что возвели Эдит на пьедестал и с такой любовью и множеством мелких деталей описывали ее свадьбу всего два года назад. Я очень и очень хорошо знаю, какими моралистами становятся эти красноносые алкоголики-журналисты, обсуждая пошлость и низость haut monde[40]. А Эдит позволила им сотворить ее из ничего, добровольно став игрушкой колумнистов, и я знал, что это даст им сейчас полное право разорвать ее в клочья.

– А ее можно избежать? – спросил я.

– Не знаю. В этом мне и нужна твоя помощь. Естественно, сердце у меня упало при этих словах. Все это происходило слишком близко ко мне. Мне отчаянно хотелось снова оказаться вне круга близких знакомых этой семьи. Как мало понимают американцы, когда жертвуют знакомством ради настоящей, близкой дружбы. Именно знакомство, приносящее с собой восхитительные обеды, уютные поездки на выходные, обмен сплетнями в живописных интерьерах и на фоне чудесных пейзажей, но никакой настоящей близости, никакой ответственности – вот величайшее удовольствие лицемерного светского общения. Я по натуре наблюдатель. Мне тревожно, если меня заставляют быть участником.

– Так ты, что ли, примешь ее обратно?

Вопрос как будто озадачил Чарльза.

– Что значит – примешь? Она – моя жена.

Трудно объяснить, почему именно эти слова показались мне такими пронзительными. Странно писать об этом в нашу эпоху дешевого блеска, но в ту минуту я понимал, что передо мной сидит благородный и честный человек, человек, чьему слову можно верить, человек, для которого мораль – это больше, чем мода. И что такого Эдит могла найти в объятьях своего тряпичного любовника, что стоило бы дороже этой чистой и основательной, лишенной сомнений привязанности? Он выглядел почти смущенным своим благородным заявлением.

– Просто хочу, чтобы ты с ней поговорил.

– Ну, я предполагаю, ты вряд ли захотел бы, чтобы я ее выкрал. – Я поставил бокал на стол. – Но что я ей скажу? Я думаю, она не в себе. Но не думаю, что если я ей об этом скажу, что-то изменится, если она не слушает ни тебя, ни свою мать.

Бедная миссис Лэвери! От такой новости и до харакири недалеко.

– Я понимаю, но… – Чарльз помолчал. – В смысле, ты же знаешь мир, в котором вращается этот парень, Саймон. Мне не хотелось бы быть грубым, понимаешь? Но разве это тот мир, который понравится Эдит? Она об этом вообще думала?

А вот это был довольно сложный вопрос, причем значительно сложнее, чем Чарльз мог себе представить. Никогда не знаешь, понравится ли человеку мир сцены. Адела мгновенно почувствовала себя там как рыба в воде и смогла без труда сочетать его со своей другой, более традиционной жизнью. Она обнаружила, что ей нравится ментальность этих людей, постоянно живущих на грани кризиса, на осадном положении – то пир, то голод. Для других, для моей тещи к примеру, люди сцены – это кошмарная толпа неопрятных хулиганов, с тоннами косметики на лице, путешествующих из постели в постель, устраивающих пьяные дебоши в ресторанах. В этой картине тоже немало правды. Чарльз принадлежал к этой второй школе. Ему было занятно поддерживать знакомство с актером, но не случайно единственный из его знакомых актеров вырос в достаточно традиционном окружении. Если он заходил к нам выпить стаканчик, ему было интересно посмотреть на людей, которых он видел в телесериалах, но у него не было ни малейшего желания пытаться с ними дружить. Вот одна из самых больших трудностей для него во всей этой истории. Для него было непостижимо, чтобы Эдит, видевшая его мир изнутри, мир, который, прежде всего, изящен, и чья жизнь проходит в чарующих интерьерах, могла бы сознательно отринуть его ради общества, которое его самого привлекало не больше, чем кукольный дом.

Конечно, опасность артистического мира, даже для тех, кого сначала манил его поверхностный блеск, заключается в том, что всегда рискуешь из него вырасти. Вы выбираете яркие цвета вместо более приглушенных оттенков, ежедневные взлеты и падения вместо ровного хода жизни, и для многих наступает момент, когда рыдания в гримерной, интриги против директоров, телефонные звонки посреди ночи в поисках сочувствия становятся обыденностью, пустяками, которые занимали в молодости, но надоели теперь. Некоторые актеры борются с растущим чувством пустоты, находя себе «дело», стараясь извлечь какую-нибудь пользу из собственного пристрастия каждый день вести тяжелую борьбу и переживать серьезные потрясения. Нет ничего проще, чем собрать толпу разгневанных актеров, которые будут протестовать против чего угодно. Но не все разделяют вкус к высоким целям и протестам, а меньше всего – прагматики. Есть еще одна опасность, которой не всегда удается избежать именитым деятелям сцены: можно связать свое имя с таким количеством выступлений за то или иное благородное дело, что вес твоего вклада в конце концов становится очень маленьким. В общем и целом, лучшее лекарство от пресыщения удовольствиями закулисных сплетен – добиться очень большого успеха. Деньги и положение, которые приносит с собой известность, сами по себе неплохое развлечение, но они еще заставляют волей-неволей вести более разностороннюю жизнь. Эта мысль вернула меня к тому, насколько Эдит приспособлена к своему новому существованию. Я попытался ответить честно.

– Я думаю, это будет зависеть от того, насколько хорошо пойдут дела у Саймона.

Чарльз нетерпеливо встряхнул головой:

– Я не говорю, что она была бы против съехаться с Джудом Ло, но насколько способен добиться успеха этот парень? Я о нем никогда не слыхал. Эдит привыкла жить на широкую ногу, знаешь ли.

Я знал.

– Трудно сказать. Он начал получать предложения на неплохие роли. Он может получить главную роль в сериале, и тогда дела у него пойдут в гору.

– Но этого может и не случиться.

Это было неоспоримо. Люди со стороны говорят о «преуспевающих» актерах, имея в виду звезд, о которых слышали, или о «неудачниках», имея в виду шестьдесят процентов, которым не удается заработать и на приличное существование. Не надо быть математиком, чтобы высчитать, что между этими двумя категориями существует немалочисленная группа, у которой дела идут вполне неплохо, эти люди зарабатывают приличные суммы, известны в своих кругах, и любого из них могут однажды выбрать для нового телешоу, и тогда его судьба переменится, как пишут в газетах, «за одну ночь». Это – ловушка сценической жизни. Нетрудно махнуть рукой и заняться чем-то другим, если ничего не получается, но очень сложно – если до успеха рукой подать. Саймон Рассел определенно относился к этой категории.