Посетивший чапаевскую дивизию вместе с Фрунзе Тронин вспоминал:

«В предстоящих боях за Уфу у Чапаевской дивизии решающая роль… Цепочкой растянулась какая-то часть. Останавливаемся около отставших. Михаил Васильевич Фрунзе задает несколько вопросов, запаздывают ли бойцы? Смеясь, он отмечает, что часть из них идет босиком. Без сапог-то и быстрее, да и ногам легче, и опять же экономия, — весело отвечают ему. — А насчет того, что запаздываем, то пусть товарищ командир не беспокоится. Вышли и так раньше срока, указанного в приказе. Да идем, можно сказать, на “три креста”. Действительно, бросалась в глаза бодрость и решительность всех, кого мы обогнали.

— Интересный народ, как и сам командир, — говорит Фрунзе… — Сейчас Чапаев в своей стихии. И стихия, как видите, особенная, бодрящая. Правда, и достается от нее, особенно политработникам. Вы ведь понимаете, о чем я говорю? Наверное, в политотделе кой-что имеется на этот счет?

— Да, есть.

— Наверное, больше жалоб? Ведь тот, кто доволен, писать не будет.

— Пожалуй, что так. Хотя те, с кем приходилось разговаривать, не жалуются, а наоборот, в большом восторге.

— Ну, те, должно быть, уже привыкли. Новичкам партийцам, особенно городским, приходится трудновато. Чапаевцы любят испытывать незнакомого человека. Тут целая система. Сначала идет испытание на выносливость. Им, как правило, дают вконец заношенное обмундирование. Ватник дадут — впору на огород: сойдешь в нем за чучело. Шинелью наградят, так лошади шарахаться будут: рваная, в пятнах. А закапризничает человек, ответ один: “Нет. Мы сами не в лучших ходим. Вот у белых отберем, дадим генеральскую”. И на политику мастера ехидные вопросы задавать. Повторяют то, чему у казаков наслушались. Зададут этакий вопрос с подковыркой и наблюдают: не растеряется ли человек, крепок ли он в политике, а может, так себе? Малосообразительный сразу в панику, пишет — кругом, мол, контрреволюция.

Пришлось подтвердить, что такие письма бывали. Что греха таить, чапаевцы недолюбливают политики вообще. Но послушай тот же паникер, как иной чапаевец разносит контрреволюционера за те же ехидные вопросы, которые сам задает политработнику, и ему станет неловко за свои подозрения. Хороших политработников чапаевцы признают. Может быть, и не всегда его будут слушать, но гордиться им будут. Мы и Фурманова с таким расчетом сюда дали. Им можно гордиться. Но в чем эти ребята непревзойденные мастера — в выдумках по части испытания на выдержку, на храбрость и отвагу. Новичку, особенно если он из заносчивых, скажут, что ему поручается какая-нибудь опасная разведка, посылка в тыл противника или еще что-нибудь в этом роде. И наблюдают, как тот себя ведет. Разыгрывают артистически. На самом деле никому из них и в голову не придет подводить новичка. Но горе тому, кто струсит. А уж если выдержит человек испытание, то получает полное признание. Становится своим. Чапаевцы ревнивы до чертиков. Из-за боевой ревности друзья между собою расходятся: почему это не мне, а ему от Чапаева больше доверия? Чем я хуже? Вот сами увидите, как будут спорить, кому первым идти в Уфу…

Интересно и по-новому рисует Михаил Васильевич 25-ю дивизию… Рассказывает случай, как после одной из стычек с белыми у Чапаева осталось человек сорок — остальные были перебиты или рассыпались. Потом, когда узнали, что Чапаев жив, стали к нему возвращаться. Чапаев на них три дня не смотрел, словно не замечал. Человек за это время места себе не находит. Потом Василий Иванович обложит неудачника, тот рад-радехонек: наконец-то его заметили, и не кто-нибудь, а сам командир. И уж когда получит разрешение пойти к отделенному, то радости нет конца.

— Что же тянет бойца к Чапаеву? — спрашивал Фрунзе. — В чем его сила? — И отвечал: — Мне кажется, в первую очередь в том, что и самого Чапаева тянет к бойцам. Любит он их…

Остановились в штабе… он помещался в школе. Несколько ящиков — полевые телефоны. В ожидании Чапаева Фрунзе знакомится с боевыми сводками… Распахивается дверь. В комнату входит, нет, не входит — влетает Чапаев. Он не скрывает радости при виде Фрунзе. Это, кажется, единственный человек из начальства, к которому он относится по-иному. Фрунзе пользуется безоговорочным доверием Чапаева. Больше того. Чапаев любит Фрунзе со всей искренностью своего бесхитростного сердца. Любит потому, что уважает. Но привычка заправского фронтовика заставляет Чапаева стать навытяжку, во фронт, и отрапортовать:

— Товарищ командующий! Приказ о подготовке к боевым операциям по занятию Уфы выполнен…

Вытянулся, как бы замер, и Фрунзе, принимая рапорт:

— Очень хорошо, Василий Иванович! Мы по дороге кой-что уже видели… Уверен, что настроение частей боевое.

Обращение по имени-отчеству — переход к неслужебным отношениям. Обмениваемся рукопожатиями и садимся».

Несмотря на доброжелательность Фрунзе и доверие к командарму, Чапаев беспокоился о своей репутации «наверху» и потому обращается за поддержкой к комиссару Дмитрию Фурманову: «Заладили: “Чапаев — партизан! Чапаев никого не признает!” Просто тошнит… Чапаев все по-своему, ни с кем не считается! Да что я, о двух головах, что ли? Не понимаю военной дисциплины?.. Да спросите у Фурманова, Михаил Васильевич, какова дисциплина в двадцать пятой.

Между Фрунзе и Фурмановым промелькнула едва уловимая улыбка. Они знают друг друга. Их также радует встреча, но нужно быть осторожным. Чего доброго, мнительный Василий Иванович отнесет эту улыбку за счет своей восторженности.

— А я все-таки колебался, стоит ли приезжать, — заметил Фрунзе. — Может быть, присутствие начальства вас свяжет…

— Да что вы, Михаил Васильевич!.. — протестует Чапаев. — Не такой вы человек…

Одной из причин, заставивших и Фрунзе, и меня направиться в дивизию, были письма о неладах, которые будто бы существуют между военкомом и командиром. В письмах красноречиво выставлялись особенности командира в отношении к партийцам; военкома же обвиняли в том, что он “пляшет под дудку фельдфебеля царской армии”. Не без ехидства сообщалось, что во время боя Фурманов пригнулся к лошади при артиллерийском обстреле, и добавлялось: сразу-де видно штатского человека, студента, снарядам кланяется, разве такой будет иметь авторитет? Можно было оставить без внимания “обвинения”, но, безусловно, налицо было стремление враждебных сил вбить клин во взаимоотношения между командиром и комиссаром.

— Ну, Василий Иванович, доволен своим военкомом? — в упор спросил Фрунзе. — Дали тебе из наших, из ивановцев. Но… городской, студент.

Чапаев с лукавой усмешкой смотрит на Фурманова: “Чувствуй, мол, кто спрашивает. Скажу, что недоволен, и Фрунзе посчитается с Чапаевым”. Улыбается и Фурманов. Но улыбка спокойная, ясная. В ней: “Не соврешь, Василий Иванович, я тебя знаю”.

Чапаев затягивает с ответом.

— Сказать по совести, Михаил Васильевич? — Пауза и та же хитроватая усмешка, потом обрывисто: — Доволен. Главное, избавил меня от разных соглядатаев. А то, бывало, придут, вынюхивают, высматривают: “Это что? Да почему? Почему у вас того нет? Да отчего, почему не ведется?” И все больше по части политики. Пришлют мне людей, а над ними бойцы смеются. Нашего положения не понимают, а вмешиваются… Да еще писать начнет о настроениях разных, а к тебе: “Давай объяснения”. Вконец извели… А сейчас чуть что: “Пожалуйте к военкому”, и вся недолга… Ребята с ним приехали тоже хорошие. Что еще сказать? Нашим делом военком интересуется, хотя иной раз и чересчур: не спец же он. Опять и посоветоваться можно…