Что касается других способов объяснения прошлого, то гегелевский и марксистский подходы, казалось, достигли самой низкой отметки популярности в 1950-е – между экзистенциализмом послевоенного периода и так называемой «Студенческой революцией» конца 1960-х. Исследователь романских литератур Вернер Краусс, бывший студент Эриха Ауэрбаха, приговоренный к смерти в Третьем рейхе, но переживший войну, решил в конце 1940-х переехать в социалистическую Восточную Германию. Позже в качестве автора научных работ (прежде всего по французскому Просвещению) и двух выдающихся романов он стал обладателем множества национальных наград. Но даже Краусс – в дневниковой записи, посвященной задумываемому им литературному проекту, – чувствовал себя вполне свободно, когда с иронией писал о марксистской философии истории, переворачивая ее с ног на голову:

Точнее, это была просто идея для романа – и, однако, это, кажется, передает, насколько «научные» предсказания неизбежного прогресса утратили бóльшую долю тех самоочевидности и авторитета, которые имели.

Уже в 1950-е годы Готфрид Бенн написал стихотворение, озаглавленное «Натюрморт», где с тихой иронией спокойствия и дистанции обратился к некогда популярным мотивам экзистенциального аффекта:

«В облике времени появилось что-то натюрмортное» – это та самая «остановленность натуры», или «смерть натуры», которую мы наблюдаем на картинах, чей жанр так и называется «натюр морт», то есть «остановленная, неподвижная (мертвая) природа», представляющая предметы (например, «кувшин») детально и вне всякой утилитарной функции или скрытого драматического напряжения. Вещи просто явлены нам, на тот случай, если кто-то из нас захочет получить от них удовольствие. Любая связь с ходом истории, все прогнозы на будущее потеряли значение – лишь иногда еще можно встретить «легкий клинч» или «захват». А так в основном все пришло к своему завершению.

«Больше не может быть скорби» («Kann keine Trauer sein») – одно из последних стихотворений Бенна. Он отправил его в Merkur, журнал, редакторам которого хватало смелости печатать его стихотворения сразу после войны, когда отношение к Бенну было крайне негативным из-за его поддержки национал-социализма в 1933 году (сегодня нам известно, что энтузиазм по поводу этого движения прошел у него чрезвычайно быстро). Бенн датировал «Больше не может быть скорби» 6 января 1956 года. Он хотел, чтобы текст этот вышел на его семидесятую годовщину 2 мая 1956 года. Это поставило бы новое сочинение в тот же контекст в немецком культурном пространстве, что и недавно начавшееся «экономическое чудо» (Wirtschaftswunder). «Больше не может быть скорби» – это о кроватях, в которых умирали великие деятели немецкой литературы в последние полтора столетия: Стефан Георге, Райнер Мария Рильке, Фридрих Гёльдерлин и Аннете фон Дрост-Хюльсхофф (поэтесса, представительница позднего романтизма, родом из Вестфалии, проведшая последние годы своей жизни в небольшом замке в Меерсбурге, на озере Констанц). Все эти поэты и мыслители могли – или не могли – чувствовать безопасность в момент смерти, лежа на своих кроватях. Однако экзистенциальные чувства такого рода – и память о них – стали «бессмысленными» в теперешнем настоящем, которое Бенн называет состоянием «вечного распада»:

Чувство, здесь передаваемое, равно далеко отстоит и от отчаянной надежды на «могилу в воздушном пространстве», прозвучавшую у Целана в «Фуге смерти», и от духа прогресса (и довлеющей «чистой совести» в отношении прошлого), ставшего топливом немецкого «экономического чуда».

В 1950-х годах Западный (капиталистический) и Восточный (коммунистический) блоки оформились окончательно и разделили карту планеты между собою – как если бы играли в шахматы. Игру эту, конечно, сопровождало реальное политическое напряжение, временами разражавшееся военной конфронтацией (однако без того, чтобы превращаться в Третью мировую войну с ядерным оружием). В то же самое время мировое население все более отдалялось от опыта, еще недавно считавшегося самым страшным опытом в истории. И самой значительной разницей между периодом после 1945 года и периодом после Первой мировой войны стала легкость – или казавшаяся легкость, – с которой можно было оставить прошлое позади, и не только интеллектуально.

Три предыдущие главы описали целый веер культурных ситуаций в десятилетие после Второй мировой войны как разные стороны Stimmung’а данного периода. И прежде чем обратиться к периоду, который соединяет послевоенные десятилетия и XXI век (о чем пойдет речь в следующей и заключительной главах), я хотел бы суммировать и синтезировать то, что мы смогли обнаружить и рассмотреть, в более абстрактных, то есть в концептуально более структурированных терминах. Три наблюдения кажутся мне абсолютно фундаментальными. Во-первых, несмотря на очевидные местные различия, вполне возможно – и, вероятно, даже важно – понять мир после Второй мировой войны как «ситуацию глобализма» avant la lettre. Западный и Восточный блоки, нации победившие и проигравшие и, что особенно любопытно, даже некоторые страны, которые не слишком активно участвовали в военных операциях (в частности, Бразилия и Испания), все стали частью поразительно гомогенной, очевидно «глобальной» сети вызовов, тревог и путей решения. (Стоит ли говорить, что такие общие вызовы, тревоги и пути решения возникли и были встречены так, как это было специфично в каждом отдельном культурном ареале.) И я бы хотел даже сделать эмпирическое утверждение: все три конфигурации, что были представлены в трех предыдущих главах, – это и есть то, что формирует глобальную культурную сеть в ее специфических исторических контурах. Несмотря на весь прогресс и все перемены, которые могли произойти в этот промежуток времени, эта глобальная сеть сохранила свои основные очертания до сего дня – то серое наследие прошлого, которое встречаешь постоянно, даже если никогда не видишь его со всей ясностью. Другими словами, это наследие, кажется, снизошло на наше настоящее и в то же время оно частично его формирует; оно преследует нас даже если – или именно потому, что – мы только смутно способны почувствовать принимаемую им форму и очень редко встречаемся с ней напрямую. Статус и параметры «субъективности», например, то есть природа ключевой фигуры отношения к самому себе, самореференции у западного «человека» так и не стала объектом более ясного понимания по сравнению с тем, что было найдено для нее в феноменологии, вызвавшейся определить ее после 1900 года. Наоборот, это понятие со временем становилось все более проблематичным.