Как именно следует помогать людям, особенно близким, Маша толком не знала, но очень уж ей не хотелось «дневник на стол и с родителями к директору». «Для начала я попадусь маме на глаза и начну нарываться на критику, – решила она. – И как только первый удар будет нанесён, не стану переводить разговор на другую тему, а поговорю о том, что её волнует, даже если это опять будет моя манера одеваться в стиле „я у мамы дурочка". Хотя нет. Об этом мы с ней, кажется, уже говорили и пришли к выводу, что дурочка я всё-таки сама у себя».

Маша натянула розовые лосины в фиолетовый горошек, короткую юбку из золотых кисточек, бабушкины валенки, самую линялую и вытянутую футболку и шелковые черные перчатки выше локтя, а мать всё не возвращалась из своей поликлиники. Более того, даже стрелки на кухонных часах как будто бы совсем остановились.

Но стоило Маше отбежать ненадолго в ванную комнату, чтобы, в довершение образа, подвести брови синим карандашом и накрасить губы серебристой помадой, как в замке дважды повернулся ключ, дверь распахнулась, и на пороге появилась Елена Васильевна Белогорская собственной персоной. Видно, по дороге из поликлиники она заскочила в косметический салон, и там ей сделали какую-то сложную и дорогую маску, так что она помолодела разом лет на пять: морщинки на лбу разгладились, и с лица почти совсем исчезло недовольное, брюзгливое, такое привычное выражение, которое, казалось, не могла исправить даже пластическая операция.

– Какие хорошенькие штанишки, что же ты их раньше не носила? – А ты сказала, что горошки похожи на трупные пятна, – от неожиданности брякнула Маша.

– Очень миленькие трупные пятна. И тебе они к лицу, – кивнула мать и направилась на кухню.

Маша побежала за ней следом.

– А ну-ка брысь с кухни! – приказала Елена Васильевна и начала выкладывать на стол разные замечательные съедобные вещи, которые она очень давно, если не сказать – никогда, не покупала и не приносила домой.

– К нам гости придут? – догадалась Маша.

– Нет. Мы сами всё это слопаем и ни с кем не будем делиться. Что стоишь? Помогай, доставай сковородки, кастрюли. Как думаешь, мир меня и вправду любит?

– Кто тебя любит? – переспросила дочь. Она явно была не готова к такому повороту событий.

– Мир. Который вокруг нас. Всё-таки ты у меня бестолковая уродилась. Как тебя только с работы ещё не уволили? Понимаешь, мир любит всех. И тебя любит, и меня тоже. И даже эту кикимору сверху, которая нас заливает вечно. Всех, всех. А меня – больше всех.

Давным-давно, ещё в детстве, к девочке Леночке во дворе подошла старая цыганка и сказала, что мир её, Леночку, очень-очень сильно любит и исполнит все-все её желания. Может быть, это и не цыганка была. Просто кто же ещё будет такие обещания просто так раздавать, – подумала Леночка – и поверила, потому что цыганкам, особенно старым, надо верить. Не то украдут, научат карточным фокусам и будут показывать на Кузнечном рынке – за деньги.

Старуха Кузьминична цыганкой конечно же не была, а была она простым рядовым шемобором, привыкшим творчески подходить к своей работе (большинству шемоборов и мунгов это свойственно). «Не я, так ученики мои полакомятся этими сочными плодами», – думала она, расхаживая по дворам и раздавая ребятишкам обещания, которые, при счастливом стечении обстоятельств, могли довольно рано пробудить в их сердцах заветные желания. Старуху эту давно уже повысили в должности, ученики её частично разъехались по другим городам, опасаясь встречи с сестрами Гусевыми, частично не успели этой встречи избежать, так что урожай собирали уже совсем другие люди – и мунгов среди них было больше, чем шемоборов.

Леночка же, которую мир и вправду полюбил неизвестно за что, росла и росла, и мысль о том, что она – особенная, её не покидала. Леночке всегда и во всём везло, но ей этого было мало. Когда мир тебя любит и тебе это прекрасно известно, всегда хочется чего-то особенного, уникального – обычные человеческие удачи обесцениваются. Леночка закончила школу, поучилась в институте, познакомилась с интересными людьми, поработала на радио, встретила принца на белом коне, пережила бурный и прекрасный роман, который закончился, как только она начала от него уставать, у неё родилась отличная дочка, бездетная тётушка оставила ей наследство, родители переехали жить за город, на здоровье не жаловались, и вообще не жаловались, жили в своё удовольствие, растили тыквы и розы, и всегда были рады приезду дочери и внучки. Всё это Елена Васильевна считала само собой разумеющимся порядком вещей, а вовсе не признаком необыкновенной своей удачливости. Зато каждую мелкую неурядицу она переживала очень тяжело. Например, в прошлом году ей в десятом троллейбусе наступили на ногу и даже не извинились – так она потом две недели в депрессии была. Если уж грустишь, думала Елена Васильевна, то надо грустить так, чтобы ничто не мешало этому увлекательному занятию. Никакие шутки и весёлые мысли не должны маячить на твоём небосклоне – они всё опошлят, превратят серьёзную, качественную грусть черти во что: здесь грущу, здесь – не грущу, что это вообще такое? И не думай даже улыбаться, так-то вот!

Избавиться от депрессии Елена Васильевна могла только на кухне: стоило ей приготовить что-нибудь вкусненькое, и настроение сразу улучшалось. Мир настолько любил эту женщину, что миновали её и очереди, и дефицит: всё, что было необходимо для очередного кулинарного шедевра, она спокойно находила в ближайшем же магазине. Но, конечно, не осознавала своего счастья, ведь всё это было так заурядно, так естественно. Вот если бы волшебные невесомые феи с прозрачными крыльями принесли ей под утро парной вырезки и корзину свежих овощей, тогда ещё можно было поверить в чудо, но поскольку чудеса ничего не делали для того, чтобы привлечь к себе её внимание, не подмигивали из-за угла и не вопили на всю квартиру: «Так, внимание, я – чудо!», – она их чудесами не считала.

Ещё больше, чем готовить, Елене Васильевне нравилось потчевать своих друзей. Однажды – в мае, что ли, в тёплый, но ещё не жаркий субботний день, когда все соседи ринулись на природу и только в распахнутых настежь окнах напротив бушевала неожиданная свадьба, – к Елене Васильевне в гости забыли прийти старые друзья. Все разом. Взяли – и перепутали дату, решили, что их только через неделю ждут, ну и остались себе кто дома сидеть, кто поехал в ЦПКО на катамаранах кататься или в Пушкин-Павловск – культурно гулять за городом. А вся вкусная еда, приготовленная к их приходу, так и осталась в холодильнике или на столе. Маша в тот день съела очень много оладий с яблочным вареньем и сметаной, но живот у неё не заболел. Она вообще редко болела, потому что мир ведь любил её маму и старался не огорчать. Вот и на этот раз: для того, чтобы избавить Елену Васильевну от серьёзных неприятностей (один из гостей, вздумавший сплясать на подоконнике твист, вполне мог бы вывалиться на улицу), мир собственной волей отменил опасную вечеринку. Но для человека, не привыкшего к неприятностям, это был чудовищный удар, просто непереносимый. Елена Васильевна решила, что друзья таким образом дали ей понять, что кулинар она так себе, и незачем заниматься всякими глупостями, если тебе всё равно не дано готовить. И забивать себе голову предсказаниями выжившей из ума старой цыганки тоже давно пора прекращать. Ну не любит тебя, Лена, этот мир, не любит. Расслабься. И не надейся ни на что, так проще и понятнее.