Протянул руку отец Никифор закрыть глаза покойнику — хоть и басурман, а все же человек, похоронить надо по-человечески. А тот возьми и дерни веком. И застонал, слабо так. Живой! Слава тебе, Господи! С трудом поп передвинул офицера на санки и к дому сторожа и покатил. По снежку, где есть, а где и по глине худые свои сапоги топил, тащил за веревку санки, оглядывался на басурмана — жив ли еще? Живым бы дотащить.

Эпилог

Через полгода после завершения нашей истории четверым «гражданам, обнаружившим клад», то есть Якубу, Андрею, Алексею и Юре, вручено было положенное по закону денежное вознаграждение — двадцать пять процентов от стоимости клада. Сами драгоценности были переданы частью в музеи, а частью возвращены в церкви. Ценность клада была столь велика, что и двадцать пять процентов удивили участников огромностью. Во всяком случае, полученных денег хватило на всех. Якуб решил вернуться в родной город, купить квартиру в Варшаве. Алексей — отремонтировать церковный подвал и восстановить «колодец Глеба». Маша с Юрой все не могли принять решения — то ли им в Италию съездить и вообще мир посмотреть, то ли домик в Пржевальском купить. В последнее время склонялись к Пржевальскому: маленьким детям полезно на природе лето проводить.

Андрею полученные деньги дали возможность учиться в Москве. В течение года он сдал экстерном экзамены за среднюю школу и поступил в МГУ. Сашку он не забыл. След в его характере гибель брата оставила неизбывный. Конечно, один он не справился бы с бедой — спился бы, скорее всего. Однако его не оставляли друзья. Якуб и Юра занимались с ним по школьным предметам, Алексей с Валей часто приглашали обедать, он и в церковь с Алексеем стал ходить. Тетя Леля обучала его английскому языку, она же научила его играть в настольный теннис («На физкультуру обязательно надо время оставлять, как бы ни был занят!» — говорила она), Маша отвлекала от мрачных дум разговорами, а также чтением стихов, а Буонапарте (который тоже его полюбил) мурлыканьем и беспечным нравом. Но самое главное — Андрей всерьез увлекся математикой и программированием. Здесь, конечно, Якуб большую роль сыграл: он научил юношу обращаться с компьютером, учил и математике. Андрей не стал веселым за этот год, однако из депрессии выкарабкался.

Что касается работы, то Маша продолжала свою деятельность в музее ВОВ. Заведующий у них был новый; по странному совпадению, тоже полковник в отставке. Так что в отделе мало что изменилось.

Юре позвонил директор музея, извинился за доставленные неприятности и предложил вернуться на работу. Юра с чистой душой вернулся на прежнюю должность, продолжил писать кандидатскую диссертацию по 1812 году. Заведовала Историческим отделом теперь Татьяна Михайловна. С Юрой они всегда друг друга уважали и прекрасно понимали.

Тетя Леля по-прежнему играла в теннис, ходила в бассейн, посещала концерты и выставки и преподавала на полставки английский язык в институте. Но в последнее время стала многозначительно говорить, что при необходимости готова оставить работу: детям нужна бабушка, да и вообще сейчас в детский сад ребенка трудно устроить.

Генка Майский остался в музее, подрабатывал там художником — работа не пыльная. После того, как он нашел пропавшее письмо Мурзакевича, в музее его все начали очень уважать, особенно Татьяна Михайловна. И в принципе он вообще мог все что угодно себе позволить — на пленэр, во всяком случае, всегда успевал. За год он принял участие еще в двух выставках. Надеялся, что через пару лет сможет вступить в Союз художников.

Братья Алексеевы были осуждены и отбывали наказание в колониях на севере нашей страны. По случайному совпадению, недалеко от Томска…

Виктор Николаевич Ружевич уехал в Москву, успешно работал; возле него и там образовался круг поклонников. Если заходила речь о Смоленске, отзывался, как правило, неприязненно. Смягчая свои слова доверительной улыбкой, говорил: «Уровень образованности в провинции, к сожалению, крайне низок. В Смоленске мне довелось на собственной шкуре убедиться, что люди неумные, ограниченные, всегда завистливы и не стесняются в средствах. Что вы хотите — шакалы… менталитет такой. Кроме телевизора, не видели ничего… Я очень рад, что уехал оттуда: интеллигентному человеку, как мы с вами, там делать нечего».

Адам Заславский уже четыре дня лежал в доме Зотова, в той самой комнате, в которой жил последние месяцы. Ванька Зотов и его жена ухаживали за ним. Семья сторожа по-прежнему ютилась в кухне. В тот день, когда Заславского едва не убили, умерла Матренина мать — это ее шел причащать отец Никифор. Третьего дня ее похоронили.

Дети притихли, их и не слышно. Матрена с заплаканными глазами каждое утро промывала травами и перевязывала чистыми льняными тряпками рваную рану на его голове. Рана около виска — зубилом кузнец пробил. Потом давала ему пить настои — она их, разные, в печке специально для него заваривала. Еще клюквенный взвар готовила — силы больному поддержать. От еды он вначале отказывался.

Адам пришел в себя в тот же день, как отец Никифор приволок его на санках в дом Зотова. В первый раз, когда переносили его, очнулся, понял, что несут в дом, и снова потерял сознание.

К вечеру пришел в себя. Услышал плач за стенкой из кухни: баба по матери плакала. Лежал, думал. Вспомнил и кузнеца. Как замахнулись они разом с кузнецом друг на друга, а дальше что было — не помнил. Потом уже вроде поп его на санках волок. Он как бы в полусне был, не совсем понимал, что с ним произошло и зачем.

Дважды за это время являлся отец Никифор. Один раз зашел к нему, когда приходил отпевать мать Зотовой. И потом еще раз притопал — уже специально, француза проведать. С ним можно было хоть немного объясняться, он латынь знал.

Сегодня Адаму как будто стало лучше. Почувствовал, что хочет есть. Матрена поняла, принесла картошки, налила свекольного квасу. Поел. Подумал: «Надо отблагодарить. Какое-нибудь ожерелье, что ли, из тех, что здесь оставил. Церковное-то они не возьмут». На душе почему-то стало тяжело. «Что же делать?» — смутно подумал он. Голова еще плохо соображала, кружилась.

Сторож Иван Зотов подходил с утра, что-то пытался ему говорить, в окно на улицу показывал. Непонятно было. Спать хотелось. Заславский и спал.

Ближе к вечеру пришел отец Никифор. Адам ему обрадовался: можно поговорить, выяснить, что происходит. Надо бы в полк передать, что он заболел. Никто из части не приходил к нему в эти четыре дня, никто из сослуживцев не поинтересовался, что с ним случилось, почему не является. Поп был чем-то сильно озабочен. Объяснились кое-как на латыни.

— Ваши войска уже четвертый день покидают город, — сказал поп. — Что вы слегли, я сказал, но там не до вас, отмахнулись от меня. Я узнал, спросил у самого Жомини: последние части выходят завтра.

Тут Адама как ударило. Ведь он может застрять здесь! Может остаться в этом надоевшем, черном, как обгорелая головешка, городе навсегда! Да ведь его сочтут дезертиром, может быть, уже сочли! Нет, это не для него, лучше смерть. Заславский сел на лавке, закричал: