мешкая, он вцепился в парапет. Леер скользил в потных руках. Он подтянулся к нему. Неудобно. Так ничего не получится. Мешает проклятая коляска. Упирается в ограждение колесами. Он напряг все еще сильные мышцы рук. Не зря он отказался от самодвижущегося «тарантаса», так совсем одряхлеешь. В ручном варианте его кисти и бицепсы работали по полной. Николь просто держалась за спинку на прогулках. С остальным он справлялся сам…

Гремяцкий подтянул тело к перилам. Наклонился для рывка. Шляпа упала на палубу. Черт с ней! Перед кем сейчас стесняться за его изрядно поредевшие волосы, почти до основания съеденные химиотерапией. Он дернул себя к лееру. Нет, не вышло. Хромированный металл больно ударил в грудь и откинул назад в кресло. Гремяцкий развернул кресло боком. Лучше. Теперь они почти вплотную. Его левая всегда была сильнее правой. Он и бил ею в молодости на ринге так, что второго удара не надо было. «Русский гренадер» – таковым было когда-то его прозвище в мире узаконенного мордобоя. «Давай, Петя! Давай!..»

Пот лил по лицу. Он скрежетал зубами, как много раз в жизни, когда нужно было достигать очередной цели. И он ее достигал. Поднявшись с низов, имея лишь знатные корни предков и ни цента за душой. «Давай, Петя! Давай!..»

Через опорную левую руку он рванул свое исхудавшее за последние месяцы тело на леер и… Победил! Коляска с грохотом опрокинулась на палубу, вращая поверженным колесом. Он вытянулся на руках, как на турнике.

Огляделся лихорадочным горящим взглядом. Сбоку нес свои воды величественный океан. Сзади оставался пенный след, словно от его прожитой бурной жизни. Впереди была бесконечность. Загадочная, неизвестная, играющая предзакатными солнечными бликами, уходящая в надвигающуюся ночь…

Под ним распласталась нижняя палуба. Серая, равнодушная. Жесткая. Он перекинул свое тело за парапет с готовностью разжать руки. Ветер сорвал с него плед, который, кувыркаясь, ковром-самолетом устремился в океан. «Давай, Петя! Давай! Ну! Раз, два, три!..»

Внизу кто-то истошно завизжал…

Пашка появился на своей любимой палубе в надежде снова увидеть Петра Аркадьевича и Николь. За эту неделю он привык к ним. Их общество для него стало необходимым, желанным.

Он только ступил на пятнадцатую палубу, еще не успел оглядеться, как услышал за своей спиной женский крик, полный ужаса и боли.

– Не-е-ет! Петя! Не-е-е-ет! – Николь подбежала к лежащей на боку инвалидной коляске. Упала на колени, прижала к груди поднятую шляпу. И, задрав подбородок к небесам, снова закричала во всю мощь легких:

– Не-е-е-ет!..

Пашка стоял ошеломленный. Он сразу понял, что произошло.

Николь рыдала не стесняясь. Из ее глаз лились слезы, словно прорвало дамбу, которая все это время изо всех сил сдерживала стихию, сколько могла. Прорвалось…

– Не-е-ет!..

– Николь! С чем ты там так не согласна? – Раздался знакомый голос. Сбоку дальнего шезлонга, который стоял к ним спинкой, появилась рука и поманила пальцами. Пашка с Николь рванулись туда. В одном из парусиновых кресел полулежал Петр Аркадьевич. Его щеголеватые пиджак с брюками были выпачканы и неопрятны. Он явно полз до этого места на руках. Пашка без шляпы не сразу узнал Гремяцкого. Но, тем не менее, перед ним возлежал прирожденный повелитель, по-прежнему с гордым суровым взглядом, которого не смущали жалкие облачения.

– Я думала, ты…

– Я тоже так думал… Потом вспомнил, что обещал тебе не уходить. К тому же, куда я без коньяка. Надеюсь, ты его мне принесла? – он протянул руку к своей заветной фляжке…

Они расставались в порту Нью-Йорка на пристани. Сюда, прямо на пирс, въехал роскошный лимузин. Двое дюжих молодцов предупредительно распахнули дверцы. Петр Аркадьевич смотрел, не отрываясь, на Пашку. Пашка на него, пытаясь запомнить эти минуты. Они расставались навсегда. В этом не было никаких сомнений. Николь махнула на прощание рукой и отвернулась. Ее плечи подрагивали. Гремяцкий в прощальном жесте поднял шляпу. Его тут же на руках перенесли в лимузин. Захлопали двери. Затемненное стекло со стороны Петра Аркадьевича опустилось. Он еще раз посмотрел своим проницательным долгим взглядом гипнотизера. Тень некой эмоции пробежала по его лицу, губы дернулись. Он мгновенно взял себя в руки.

– Спасибо тебе. Ты хоть и молод, но заставил меня кое-что понять… Помни! У тебя есть мой адрес! И пока еще остается шанс изменить свою жизнь. Если решишь, позвони. Ладно, прощай. Николь, если что, сообщит тебе… Когда будет нужно. Поклон нашей России!..

Лимузин медленно покатил с причала. Длинный, черный, траурный. Как катафалк…

Глава сорок седьмая

После расставания с этой удивительной парой, которая неожиданно ворвалась в его достаточно размеренную жизнь, на Пашку теперь накатывало, и он впадал в какую-то безотчетную печаль. Нет, не то чтобы его снедала грусть-тоска зеленая. Скорее, рядом зияла образовавшаяся пустота, что-то куда-то звало, душа металась, рвалась в неведомое. Он замыкался в себе, прислушивался к этому минорно-мажорному зову. Перед ним мелькали картины общения с Гремяцким и его Николь. Он подходил к шезлонгам, трогал их руками, гладил парапет. «Это было здесь…» Он жил в плену этих воспоминаний. В эти минуты его невозможно было вытащить из невидимой скорлупы, достучаться, дозвониться. Его не было «дома». Абонент, как говорится, находился вне зоны – не доступен…

Подобное происходило с ним не раз. Женщины, с которыми ему доводилось общаться в такие мгновения «отсутствия присутствия», постоянно спрашивали одно и то же: «О чем ты все время думаешь?» На короткое время вернувшись из Зазеркалья, он привычно, с улыбкой, отвечал: «Исключительно о тебе!..» Его окружали умные женщины – других он не держал. Поэтому им оставалось только невесело улыбаться, делая вид, что ответ их удовлетворил. Ни к одной из них Пашка Жарких так и не прикипел. Словно берег себя для кого-то, для чего-то, не растрачивал. Ждал…

Он каждый день теребил в руках телефон – позвонить – не позвонить. Но понимал, если позвонит, обратной дороги у него не будет, нужно будет дать ответ. Его у него не было. Точнее, был. Но он вряд ли обрадовал бы Николь и Гремяцкого. Простыми разговорами он их беспокоить не хотел. У них и так оставалось мало времени…

…Жара сидел в шезлонге и с верхотуры пятнадцатой палубы наблюдал за заходящим солнцем. В который раз с надеждой ожидал появления Зеленого луча. Сегодня было несколько жарковато. К удовольствию Пашки сейчас тут никого не было. Закатное солнце целовалось с четкой линией горизонта, погружаясь в любовные объятия морской пучины. Небо было безоблачным. Едва видимые волны томились в величавом покое, поигрывали зеркальными золотыми всполохами угасающих солнечных лучей.