Дверь открывается.

– Эй, эй.

У Уолта в руках пластиковый пакет, у Бека за его спиной – еще один. Уолт садится на кровать, вытаскивает какое-то фастфудное комбо и «Маунтин Дью» и смеется, когда Люси затевают драку с какой-то другой леди в виноградном чане.

– Мы проголодались, – говорит Бек, копаясь в пакете. – Скатались в закусочную на заправке. Надеюсь, ты любишь говяди… – Он поднимает взгляд и осекается. И хотя я знаю все выражения его лица, это новое. – Ты… чудесно выглядишь, Мим.

Улыбка зарождается в моем животе. Затем растет, вьется по через грудь, руки, плечи и шею и только потом расцветает на губах. Я нахожу единственное слово между тем, что хочу сказать, и тем, что сказать должна:

– Спасибо.

После ужина Бек решает принять душ (сглатываю), а Уолт быстро засыпает. Я убавляю звук телика и устраиваюсь на диване. Начинается еще одна серия «Люси». Наконец из ванной выходит Бек в чистой серой футболке с треугольным вырезом и джинсах. Его волосы мокрые, и хотя я изо всех сил стараюсь не представлять его в душе, «изловчившегося» и все такое, получается паршиво.

– Я не так часто смотрю этот сериал, – говорит Бек, – но цыпочка, похоже, ходячая катастрофа. – Люси на экране размазывает шоколад по рубашке. – В общем, не понимаю, в чем прикол.

– Ну это такой… сексуальный фарс?

Обескураженный Бек смотрит на экран. Теперь у Люси полон рот конфет, будто у бурундука, запасающегося на зиму.

Шоколадный бурундук.

– Это, типа, сексуально? – Бек ставит телефон на зарядку и кладет на тумбочку.

– Ну да, я тоже не до конца понимаю. Наверное, в пятидесятые большинство девушек исключительно расхаживали с книгами на голове и пекли пироги. Ну и, полагаю, коленки тогда считались сексуальными.

– Коленки?

Я киваю:

– И Люси частенько ими сверкает… коленками.

Бек пересекает комнату и тянется к выключателю:

– Тебе свет не нужен?

Я качаю головой, зеваю и поджимаю под себя ноги. В темноте он садится рядом, и мы вместе смотрим на забытое искусство Люсиль Болл, пока я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не наброситься на Бека с поцелуями.

– Ты когда-нибудь замечала, что в номерах всех мотелей пахнет одинаково? – спрашивает он.

Ну точно, они бы с мамой поладили.

– Башмачками моли, – говорю я.

– Что?

– Мама в молодости путешествовала автостопом по Европе.

– Ух ты, правда?

– Она британка.

– Ого.

– Ого-ничего. Это по-прежнему круто.

– Ну да. В смысле, конечно. Круто.

– В общем, она останавливалась в куче хостелов и говорила, что все они пахли одинаково. Башмачками моли.

Бек принюхивается:

– Да, именно ими.

Уолтер храпит, как товарный поезд, но мы слишком уставшие для смеха.

– Кстати о мамах, – вздыхает Бек. – Я своей рассказал. По телефону. Только что… то есть вот недавно.

На осмысление его сбивчивой речи уходит пара секунд.

– Ты рассказал ей, чем занят? О Клэр и об остальном?

Он кивает.

– А она что?

– Она… – Уолт с кряхтением переворачивается во сне, и Бек, пробежав пальцами по мокрым волосам, понижает голос: – Она сказала, что я совершаю огромную ошибку, бросая учебу. Сказала, что я должен вернуться домой. Она много чего сказала. А знаешь, чего она не сделала? Не спросила, как там Клэр.

Его боль видна даже в тусклом свете телевизора.

– И что дальше?

– Не знаю. – Бек пялится на Уолта, качает головой и вновь поворачивается к экрану. – А я ведь видел ее.

– Свою маму? Когда?

– Нет, не… забудь. Это глупо.

Я смотрю на него, жду продолжения. И Бек продолжит – мы оба это знаем. И вот, спустя почти минуту…

– Я видел Клэр, – говорит он. – Выходящей из туалета в «Закусочной Джейн».

– Что?

– Не настоящую Клэр. И я не о том, что та девочка была на нее похожа, совсем нет. Но когда она вышла и я увидел ее глаза…

Похоже, жизнь любит подкидывать яркую концовку, когда ты уже забываешь, что вообще был частью анекдота. Кажется, меня сейчас стошнит.

– …полные чертовой боли, понимаешь? Она была раздавлена. Этим гребаным миром.

Голос Бека и озаренная голубым сиянием комната исчезают, и я чувствую все это – тяжесть гребаного мира, чертову боль.

«– Я закричу».

– А я расскажу о тебе».

– Мим? Ты в порядке?

«Я ощущаю на себе его взгляд, как он скользит по волосам и вниз по телу, задерживаясь в неподобающих местах…»

– Мим?

«…и впервые за долгое время я чувствую себя беспомощной девчонкой.

– А ты красивая, знаешь».

– Неправда, – говорю я, не знаю, насколько громко.

«– Ты слишком хороша, – шепчет он, склоняя голову ниже».

– Я не хороша, – протестую. – Совсем нет, Изабель.

– Хороша, Мим, – отвечает голос прохладный, как фонтан, и утешительный. – Еще как.

«Ничего не случится».

– Мим, посмотри на меня.

«Ничего такого, чего сама не захочешь».

– Посмотри на меня.

Я открываю глаза. Или глаз. И меня тошнит от этого, от всех моих странностей, от моего ограниченного восприятия, как будто недостаточно, что я вижу только половину мира, нужно, чтоб это была еще и худшая половина.

– Мим, – шепчет Бек.

И никогда прежде я так не наслаждалась звучанием собственного имени.

– Привет, Бек.

Теперь его лицо в фокусе, а за ним – знакомый запятнанный потолок. Каким-то образом я оказалась на полу – голова на коленях Бека, его руки на моем затылке. И такого вот взгляда я раньше не видела ни у него, ни у кого другого. Полного ярости, огня и верности.

– Я знал, – шепчет Бек, качая головой. – Понял, когда ты назвала его Пончоменом.

Мы еще долго-долго сидим-лежим вот так, на полу. И не разговариваем. Нет нужды. Сон подступает, и я сдаюсь. Потому что, отключившись от мира, я все еще буду чувствовать Бека. В какой-то момент он переносит меня на кровать и устраивается рядом. Это не кажется странным, хотя, наверное, должно бы. И не кажется неправильным, хотя наверняка должно. Я сворачиваюсь клубком, кладу голову ему на плечо, Бек обнимает меня рукой, и клянусь, когда-то мы были единым целым, суперконтинентом, разделенным миллионы лет назад – прямо как мой научный проект в пятом классе, – а теперь вновь соединившимся в некой калейдоскопической Новой Пангее.