еще командует армейским корпусом в Эльзасе, получает приказ главнокомандующего срочно вернуться в Париж.

25 мая, в тот день, когда Советский Союз согласился дать Франции самолеты, о которых просил Лоран Эйнак, и когда Пьер Кот был предупрежден Монзи по просьбе Поля Рейно, Вейган составил план отступления на Дюнкерк, приведенный в исполнение той же ночью в отмену плана № 1 все того же Вейгана — плана наступления на юге.

6 июня, в день, когда правительству был вручен ответ коммунистической партии, которая потребовала организовать оборону Парижа, вооружить народ и собрать всенародное ополчение, Вейган отказывается от концепции «сражаться до последнего» и, ввиду возможности появления вражеских войск на ближних подступах к Парижу, призывает генерала Денца, которому и предназначено быть генералом от капитуляции.

Кто хочет, может считать, что не существовало и не существует никакой причинной связи между этими двумя событиями.

* * *

Сесиль плохо спала эту ночь. В гостинице, где поселились офицеры и разместилась офицерская столовая, допоздна слышались громкие голоса Бурра, Партюрье и дантиста, которые, стараясь забыться после пережитых потрясений, распевали песни, а остальные потягивали коньячок, присланный очередной крестной Блаза. Неотразимого Блаза! Молодец, да и только! И главное чудо-то в том, что прибыл этот самый коньячок сегодня же вечером с первой почтой… Франция, как видите, остается Францией, и полевая почта действует исправно. Ничего не скажешь, связь на высоте! Завтра утром санитарная часть должна разбиться на два отряда: получены новые приказы, и большинство офицеров медицинской службы отправляется вместе с главврачом в окрестности Парижа, где дивизия и будет переформирована. Ура! Ура! Да здравствуют танки, мамочка моя, танки и танкисты!

Драгуны и кирасиры отказались от полагающегося им отдыха: они ведь добровольцы, опять добровольцы. Правда, им сказали, что если они будут добровольцами, им дадут вместо виснеров тяжелые сомюа, тогда они мигом решились: на сомюа хоть сейчас готовы. А на виснерах, извините, не пройдет!

А как же остальные? Что ж, вплоть до получения нового приказа, Сорбен, Фенестр, Блаз останутся в Конше вместе со взводом Партюрье, вернее, частью взвода; Делла-Роза, Мор, Моконсей, Дюпати, Гроппар, Бельзонс прикомандированы к Премону, который будет сопровождать главврача, поедут и водители санитарных автомобилей… Значит, взволновался Фенестр, мы останемся без машин? Да вы их получите… В Нормандии создается новая армейская группировка, вы и поступите в ее распоряжение. — А напоследок самое приятное: Фенестр, Сорбен, Партюрье, санинструкторы и шоферы представлены к награде… Вы хоть остаетесь, да с наградой. А мы, мы идем еще завоевывать наши ленточки!

Сесиль плохо спала в эту ночь. Она не заснула даже, когда в зале уже затих дикий шум, когда Конш окутала тишина, такая глубокая, как сама ночь. В эту ночь в ее душе разыгрывалась последняя битва — боролась гордость. Все аргументы за и против. Ее предрассудки, равно как и доводы разума. Все, что в течение года одолевало ее, как встречные ветры, все, что стало ее бессонницей и снами, все, что бунтовало в ней, и все, что жаждало покориться. Что ж изменилось? Разве жизнь для них стала иной, потому что существует на свете этот кошмар, потому что встала между ними смерть, жестокая война, отступают наши армии и над страной нависла угроза? Да, что-то переменилось. Жан остался жив. Но ведь он был жив и раньше? Он жив, но совсем другой, теперь он мужчина, присутствие которого волнует ее, значит, она сама тоже переменилась. И верно, все изменилось также и потому, что их встреча произошла в роковой час истории. Можно ли отложить на завтра, на послезавтра жизнь Жана и ее жизнь? Да и придет ли это завтра? Но каково бы ни было это завтра, ждет ли страну бедствие или освобождение, их судьба, личная судьба Жана и Сесиль, эта жизнь, торжествующая в них, жизнь, распахнутая в будущее, неразрывно связана с горем и счастьем других людей, с судьбами родины. В этом мире, где каждый отдает свою жизнь, по знаку, за клочок земли, за то, чтобы не отступить ни на шаг, отдает жизнь, не рассуждая, стоит ли приносить такую жертву, — нелепо, достойно презрения класть на одну чашу весов бессмысленное благоразумие, и на другую — счастье Жана, о котором молят, так ясно молят его золотистые глаза. Положить на чашу весов любовь, их любовь. Будущее, ради которого сражаются и умирают, какой оно имеет смысл, если это не то будущее, в котором воссоединятся все Жаны и все Сесили?

Сесиль не может уснуть. Она поднялась с постели, открыла окно, куда заглядывает звездное небо… Лунные блики осторожно скользят по погруженному в сон городку и любовно ласкают старинные средневековые домики. Несносная девчонка, оставь, оставь свою гордость!

* * *

Когда Жан де Монсэ попросил у Партюрье разрешения сходить проведать своих племянников, тот сразу же что-то почуял. Позже вечером он увидел, как Жан шел с какой-то красивой дамой. Молодая парочка распростилась на окраине Конша. Эту даму Партюрье снова увидал во дворе гостиницы. Прелесть что такое!.. Конечно, он улыбнулся про себя. Но от природы он был склонен к чувствительности. И никому ничего не сказал. Однако, когда его вызвали в канцелярию, чтобы уточнить вопрос, кого именно следует включить в состав взвода Премона, отправляющегося с Давэном де Сессак, Партюрье категорически потребовал, чтобы Жана де Монсэ оставили с ним в Конше, хотя Монсэ уже был внесен в список отбывающих. Раз Партюрье так настаивает, пусть будет по-его!

Отъезд состоялся в пятницу утром. Сильно поредевший взвод разместили в одной из служб при гостинице, а сержанты и офицеры поселились у местных жителей. В офицерской столовой, тоже наполовину опустевшей, обедали теперь два военных следователя, капитан и лейтенант, появление которых, надо полагать, не вызвало особого восторга у сотрапезников. Вместе со всеми прочими отбыл и Гурден. Слава богу, удалось от него отделаться. Его замещал старший сержант. Морльер, который не мог простить Гурдену, как он выражался, казни пёсика Жамблу, буквально ликовал, что ему отныне не придется отдавать честь этой богомерзкой роже. Так он прямо и заявил. Жан де Монсэ с трудом отвязался от Алэна. Алэн тоже получил письмо. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь переполнявшими его чувствами. Все казались ему теперь такими хорошими. Муравья и того старался обойти, чтобы как-нибудь случайно не раздавить. Одно его огорчало — Монсэ явно искал одиночества: и как раз в тот день, когда Алэн собирался открыть ему душу…

Сесиль в светлозеленом, свежем, как родниковая вода, платьице поджидала Жана на скамейке