А теперь, пожалуй, я отправлюсь на перерождение, чтобы воссоединиться однажды со своими братьями, но сначала…

В лунном свете сверкнул ритуальный клинок.

– …Я ЗАКОНЧУ С ТОБОЙ!

Прабху бросился на меня, и я не успел среагировать. Призрак сбил меня с ног с такой силой, которой не ждешь от маленькой Анны, и уже занес надо мной кинжал, как прогремел выстрел. Прабху отвлекся на миг, обернувшись к инспектору Брауну, и в это время нас словно куполом накрыл объемный мощный низкий голос отца Майерса, повторяющего одну и ту же фразу на латыни.

Фразу, от которой у Анны сначала разжались пальцы и кинжал упал на доски рядом со мной.

А потом она выгнулась под невозможным для живого человека углом и закричала.

Крик длился так долго, что, казалось, наполнил весь Лондон. Стал слышен вой собак, испуганное ржание лошадей, визг банши с кладбища неподалеку… От этого крика хотелось закрыть уши, казалось, барабанные перепонки вот-вот лопнут, а крик заползет в мозг, подобно червю, и навсегда останется там, разъедая разум и душу. В носу защипало – пошла кровь, я неловко слизнул ее с губ.

Солоно.

Голос викария становился все громче и глубже, Анна кричала все безумнее и отчаяннее, и только мерный отсчет четок доносился сквозь какофонию звуков безжалостным метрономом.

Потом – все кончилось.

Анна повалилась на пол. Отец Майерс кивнул Эмилии, и она с криком бросилась к Анне.

– Она живая! – через мгновение раздался ее голос. – Господи помилуй, она жива!!!

Я улыбнулся.

Инспектор Браун помог мне подняться и отряхнуть сюртук.

– Это было… ух… как это было! Жутко! Вот что значит одержимые… Брррр. Но вы молодец, Дориан, умеете постоять за себя, не испугались. Признаться, то, что он нес… А, не берите в голову…

– У вас кровь, – отец Майерс протянул мне платок, и я вытер лицо. Я весь взмок, волосы облепили лоб, и я с трудом восстанавливал дыхание.

– Все? – еле выдавил я. – Он… ушел?

– Ушел, – кивнул викарий. – И не вернется. Хвала Господу, девочку спасли.

– Мне нужно… Мне нужно отдохнуть, – я прижал пальцы к виску.

Начиналась чудовищная мигрень.

Я знал эти симптомы – приступ уложит меня на пару дней, ровно до… До похорон.

В глазах потемнело.

Мы отомстили, изгнали призрака, сделали то, что должны были, и спасли Анну. Но Валентайна не вернуть.

Я коротко вздохнул, мысль ударила мне в сердце с силой ритуального ножа, и я потерял сознание.

Глава 10

Белые лилии

Похороны Валентайна Смита прошли тихо и без пышных церемоний. Гробовщикам в Лондоне не нанимают плакальщиков и не заказывают богато украшенных катафалков. Как правило, их тела отправляются вагонами третьего класса с вокзала Лондонского некрополя.

В этот раз исключением было то, что гробовщик Смит заранее приобрел себе место на Хайгейтском кладбище – пригодилось индийское золото, не иначе. Я думать об этом без отвращения не мог.

Никакое золото мира, даже языческое, не стоит жизни человека.

В день похорон начался снегопад, поэтому хоронили Валентайна второпях. Присутствовали только я, инспектор Браун, несколько человек из Лондонской похоронной компании – мистер Уимблоу, мистер Риверс, миссис Бэллоуз и Найджел, постоянно утирающий платком заплаканные глаза.

Сид Уоррен, взваливший на себя эту нелегкую ношу, стоял у могилы, опираясь на лопату. На его лице застыло странное выражение – что-то среднее между скорбью и раздражением. Ведь вместо того, чтобы оплакивать близкого друга, он вынужден был копать шесть футов промерзшей земли.

Представители Лондонской похоронной компании показались мне похожими на стервятников – каждый из них счел своим долгом пожать мне руку, выразить формальные соболезнования и поинтересоваться, каковы мои дальнейшие планы на бюро. Как будто я думал сейчас о карьерных перспективах!

Меня спасла неожиданно появившаяся из снегопада леди Рейвеншторм. Воспользовавшись положением самой богатой на этом кладбище женщины – ее состояние в несколько раз превышало даже состояние миссис Бэллоуз, – она схватила меня за локоть и отвела в сторону от гробовщиков.

– Грачиный парламент, – выругалась она. – Знаете, мальчик мой, грачи собирают парламент, когда окружают самую слабую птицу в стае и намерены ее заклевать насмерть. Вы сейчас – самая слабая птица. Покажите им клюв и когти, не дайте себя загнать, не ради себя, так ради него!

Валентайн не хотел бы, чтобы дело его жизни пошло прахом. Я кивнул, не находя в себе сил на ответ.

– Вот и славно. Мой милый Дориан, вам надо быть там, – она коротко кивнула в сторону гроба. – А с этими… господами я сама разберусь.

Я ответил ей самой благодарной улыбкой, на которую только был способен.

Отец Майерс прочитал над гробом короткую проповедь. Метель заглушала его слова, но я и так знал их наизусть. При взгляде на его огромную фигуру, колоссом проступающую сквозь снег и сумерки и с крохотным молитвенником в больших руках, я испытал то, что французы называют déjà vu. Или просто воспоминания так остро и яростно ударили меня в сердце, что на несколько мгновений я перестал дышать.

Точно так же – только в солнечный, еще влажный после урагана день – мы стояли над гробом последнего моего родного человека. Дора ушла тихо и быстро, и мне казалось тогда, что мое горе безгранично. О, я не мог представить себе границы этого горя. Не мог предположить, что так отчаянно и болезненно буду нуждаться в человеке, который возник в моей жизни по счастливой случайности.

Что пущу его в сердце так глубоко, как никого никогда не пускал.

Я был одиночкой. Я не любил людей, и они не любили меня, сторонясь, как сторонятся всего странного и непонятного. Я был странным и непонятным, дружил с призраками, впитывал чужое горе как губка и проливал его на бумагу плохими поэмами.

Незаметно для себя я стал частью чего-то большего. Чего-то живого, что теперь кровоточило и билось в агонии, и я не знал средства, чтобы ее унять.

Началось прощание, и каждый подходил и по очереди целовал Валентайна в лоб. Я подошел последним, держа в руках белую лилию. Его любимый цветок.

Только сейчас я нашел в себе силы – трус, трус! – по-настоящему на него посмотреть.

Элис ван Доффер сделал-таки свое лучшее произведение искусства. Валентайн в гробу выглядел так, словно вот-вот сделает вдох и откроет глаза.

Никогда.

Самое страшное слово.

Валентайн никогда не очнется.

Я никогда больше не увижу его.

Я смотрю на него в последний раз.

Браслет из черного гагата на моей руке порвался, и бусины покатились, стуча по сухому вязу, похоронным маршем. Черное на белом. Черное на черном.

Не в силах осознать всей бездны