А потом я поверну за угол и нажму на кнопку со стрелкой вниз.

Я хотел пройтись нашим старым маршрутом. Спустившись из пентхауса и миновав фойе, я вышел на ночную улицу, а тогда, в девяностых, мы вместе выходили утром, при свете дня. А еще входная дверь показалась какой-то легкой, я даже испугался, что могу ее сломать. Я вышел на середину улицы и задрал голову вверх, ожидая, что небоскреба не увижу. Я хотел сразу лишить себя всей Талсы. Но черные башни так и стояли на своих местах, да и улица осталась опорой под ногами. Все это было реальным, а скучные районы вокруг – еще реальнее.

На поперечных улицах ветер бушевал, как ураган из пустыни – и несся дальше в западную Оклахому, Техас и Мексику. Я вспомнил, как выглядели небоскребы из окна родительской машины: словно легкие моего родного города, яркие и горящие. Двигатель известного мне тогда мира.

Значит, Эдриен была нужна мне как память. Узнав, что я родом из Талсы, люди ждали от меня рассказов, да и сам я, бродя по Восточному побережью, искал в себе определенную глубину. Я с самого раннего детства верил в себя. Но всегда держал это в тайне. Когда мы с Эдриен встретились, я был готов для нее. Но как только я перенял у нее все нужное, чтобы вернуться к собственной жизни, я сразу же это и сделал, и создал молодого человека, который лишь носил Эдриен, ее образ, в своем сердце. А в эти выходные мне захотелось вернуть Эдриен самой себе.

Но она умерла, так что мне придется хранить ее в себе вечно.

Я пересек рельсы, даже не взглянув на «Центр вселенной», вместо этого я спрятался между складов Брэйди. Когда я скитался тут за день до этого, до этих улиц я не дошел. И вот теперь я оказался здесь, в темноте они казались точно такими же, какими я оставил их пять лет назад. На другом конце улицы шумели посетители бара, но я поспешно прошел мимо; добравшись до двери, которая вела в студию Эдриен, я встал к ней спиной и огляделся по сторонам. Ключ с длинными зубцами все еще входил в замок – я поспешно взлетел вверх по лестнице – все на том же месте висел фонарь на веревочке.

Даже батарейки работали. Я зажег его возле сердца, и меня охватила паника. Мне казалось, что я все равно что место преступления осматриваю. Мольбертов я не увидел, только старое музыкальное оборудование. Брошенный микрофон покрывался пылью. Наконец я нашел лампу. Включив ее, я увидел стойку с одеждой на вешалках, шорты цвета хаки с высокой талией, по меньшей мере три-четыре пакета из химчистки. Я проверил квитанции на этих пакетах: всего недельной давности. Тут я увидел кровать. Интересно, в какой момент Эдриен решила, что тут можно спать. Мы никогда этого не делали. Это было ее поражением, послаблением. Верхняя простынь, скрутившись, свисала с края, как веревка, подушки оказались на полу. Я не успел сдержать свой импульс, наклонился и дотронулся до одной из них, подняв одной рукой, как профессиональный баскетболист берет мяч.

Я заправил постель. Это была дань скорби. А также повседневный ритуал, которым Эдриен всегда пренебрегала, пока была жива. Идеально. Я взбил подушки, но не знал, куда их деть, так что положил обратно на пол, потом натянул наматрасник, расправил простынь. Идеально вровень. Потом положил подушки, накрыл их одеялом и обошел все углы, чтобы поправить одеяло и проверить, не съехала ли простынь. Идеально. Идеально.

Вскоре кто-нибудь придет сюда за вещами Эдриен – и, увидев аккуратно заправленную постель, если они вообще знают Эдриен, они поймут, что это не она заправляла. И что, возможно, тут побывал я, – и тут я заметил на столике возле кровати баночку «Эдвила»[22]и еще один пузырек от лекарства, на этот раз довольно старый, он был набит травкой, а имя на наклейке было напечатано еще на матричном принтере: «Букер, Эдриен». Значит, она так и не стала знаменитой. Я лениво открыл ящик, и из него на меня уставилось дуло револьвера.

Я взял его в руки. Он что, все это время был снят с предохранителя? Я посмотрел в патронник. Три пули. Я согнулся и заплакал. Именно столько и должно было остаться после того, как мы стреляли по окну.

Потом я вытянул руку и прицелился: это будет салют. Извинение. Видимо, для красивых поступков я уже слишком стар. Делая вид, будто целюсь, я водил рукой, направляя пистолет на окно, на преломлявшийся в нем уличный фонарь. Потом я положил пистолет на колени и вынул все пули.

Иногда мне снится, что Эдриен поет и что я тоже пытаюсь петь. Иногда она в тюрьме, и нам отводится всего пятиминутная встреча в унылой комнатушке с очень высоким окном. Иногда мы на сцене. Пытаемся выступать дуэтом, прожектор светит прямо нам в лицо, а послушать нас собралась вся Талса. Мне снится, какой я смелый, что могу выставить свои голосовые связки напоказ, чтобы они колебались и вибрировали рядом с Эдриен. Недавно Мерл Хаггард[23]сказал в интервью про свою жену, что «петь вместе по-настоящему, настраиваясь друг на друга, подразумевает двойной брак, чего может и не быть у других супружеских пар». Думаю, это означает, что они оба совершили какие-то ошибки и признались в них друг другу. И, следовательно, они не боялись открываться и петь, глядя друг другу в лицо.

Так что смысловая нагрузка моих кошмаров может быть следующей: что я никогда так и не открылся перед Эдриен. Я не признавался. Я ее боготворил, но жертв не приносил. Все время, что с ней встречался, я был как маленький ребенок, которому не хочется, чтобы кто-нибудь увидел, что он читает. Ему надо сначала закончить. Эдриен так воодушевлялась каждый раз, когда я начинал рассказывать о родителях или о том, что пишу. Помню, как она сидела по-турецки на белоснежном покрывале, схватившись за обтянутые носками ноги, и с предельным вниманием слушала мои рассказы, например, о том, как мама нашла мои стихи. О том смешанном чувстве стыда, который я испытал и за написанное, и за нежелание что-либо объяснить матери. Да и Эдриен тоже, что, думаю, вызвало в ней заслуженное сожаление. Но я никогда не позволял ей давать мне советы в этих вопросах. И никогда не осознавал, насколько очевидно для нее мое смущение. Я засовывал его обратно в свой рюкзак и поворачивался к ней спиной, а потом еще ждал, что Эдриен меня чему-то научит.

А как я выжимал все соки из реальных воспоминаний: с каким измученным видом Эдриен курила, когда уставала; как бесцеремонно и с чувством собственного превосходства ела руками, скидывая с тарелки куриные кости; как она приходила на людную вечеринку с таким видом, будто там никого нет. У нее был тоненький поясок, и когда Эдриен садилась и начинала с кем-нибудь разговаривать, она лениво снимала его и наматывала на запястья восьмеркой, словно надевая на себя наручники. Однажды мы с ней лобзались в моей машине настолько демонстративно, что задрали ноги на подголовники, а головы, наоборот, свесили чуть не до пола и начали целоваться так спешно, чтобы не осталось времени обсуждать неловкость нашего положения, но, думаю, нас обоих радовала мысль, что на ковриках осталась грязь с наших ног и что их пластмассовый запах смешивался с перегаром, которым разило от нас. Иногда, когда мы просыпались поутру в пентхаусе, мы думали, что принесли на себе вонь с вечеринки, и шли на террасу, чтобы она выветрилась. В свободное от тусовок время я наблюдал за тем, как Эдриен рисует, а она стояла часами, как будто опытная, как будто привыкла, что на нее смотрят, как будто собиралась прыгать с вышки, перед нетронутым холстом в вечно прогретой студии в Талсе.