возможные случаи. Я уже договорилась со священником. Через полчаса заключим мы вечный союз. Или ты этого не желаешь?

— Эльмира!

— Ну так пойдем же!

Она свела меня вниз по потайной лестнице. Длинный проход упирался в некую дверь. Эльмира постучалась и позвала:

— Святой отец! Я жду вас.

Дверь отворилась, из комнаты вышел монах и повел нас к алтарю. Мы встали у алтаря, он соединил наши руки и благословил нас.

Тут я должен упомянуть об одном сопутствующем венчанию обстоятельстве, которое привело меня в крайнее замешательство. Дважды в церкви раздался пронзительный звук, напоминающий многократно усиленный свист, какой издают летучие мыши. Эльмира всякий раз при этом бледнела, и, когда свист прозвучал в третий раз, еще более громко и пронзительно, она лишилась чувств, но быстро оправилась, обняла меня и сказала:

— Теперь оставьте меня одну, Карлос; вечером приходите опять ко мне в комнату.

Полдень уже миновал. Солнце сильно припекало, и я направился в тенистый сад. Живительная прохлада и сочные плоды, которые так и просились в рот, освежили мои юные силы, сообщив новую бодрость. Я почувствовал себя привольно в зеленом сумраке среди деревьев, позабыв о пережитых волнениях. Прозрачный ручей представился мне прообразом будущего, но я видел лишь цветущие над ним розы и не замечал камней, меж которыми он напряженно прокладывал себе путь.

Приблизился вечер, и я застал Эльмиру лежащей на софе. Робость покинула ее, щеки пылали румянцем здоровья и юной страсти. Она обняла меня с нежностью невесты и притянула к себе. Часы наши потекли в неком божественном опьянении. Мы считали каждую минуту, стараясь задержать их бег, и все же они неощутимо таяли. С наступлением темноты мы зажгли свечи и стали всерьез обдумывать, что нам следует делать теперешней же ночью. Эльмира предлагала сотни возможностей, из которых одна исключала другую, причем мы никак не могли прийти к единому мнению. Впрочем, я был согласен исполнить все, что она находила нужным. Я сидел напротив нее, наслаждаясь своим счастьем и ее обаянием, ее юным воодушевлением и бодростью, ее свежестью и здоровьем. Она, казалось, еще более расцвела. Глаза ее ясно блестели, и рот алел, как распустившаяся роза.

Погруженный целиком в созерцание, заметил я вдруг, что Эльмира немного побледнела, глаза потускнели и цветущий рот поблек. Я воззрился на нее оторопело, но все же приписал эту перемену игре теней и света, а также моему заблуждению. Но она бледнела все более и более, глаза померкли, верхняя губа подрагивала судорожно, лицо вытянулось, речь сделалась прерывистой.

— Как ты себя чувствуешь, Эльмира? — спросил я встревоженно.

— Прекрасно, мой любимый! — ответила она устало.

В сей же миг глаза ее закатились, она заскрежетала зубами, с искаженным ртом и отвратительно застывшим взглядом Эльмира склонилась ко мне, приникла холодным, как у покойника, лицом к моему лицу и с дикой силой сжала мои руки. В ужасе я отпрянул. Я едва сумел высвободиться из ее цепких длинных пальцев. Я схватил ее и уложил на софу, — скрежеща зубами, она вырвалась из моих рук. У меня не было сил звать на помощь, и я бы сам умер у ее ног, если бы в комнату не вошла горничная. Увидев меня, распростертого подле моей невесты в отчаянии и почти без сознания, и свою госпожу, которая вытянулась, безжизненно окоченев, на софе, она кинулась к нам. Еще одно ошеломляющее впечатление! В такие моменты исчезает разница сословий и происхождения. Казалось, она лишилась родной матери и чувствовала себя теперь осиротелой. Упав обессиленно подле Эльмиры на колени, она то целовала ее бледный рот, то приникала своим лицом к ее лицу. Вновь и вновь прижимала она к губам холодную руку своей госпожи, не говоря ни слова и не задавая вопросов, что свидетельствовало, очевидно, о временном умопомрачении, и только стоны вырывались порой из ее судорожно сомкнутых губ.

Спустя некоторое время она опомнилась и призвала на помощь слуг. Ей помогли в ее хлопотах: Эльмиру растирали, согревали ее охладевшее тело, но все средства, казалось, только приближали ее к могиле. Вскоре в воздухе повеяло тленом, тело пришлось вынести и свершить над ним погребальный обряд.

Кто поймет мое состояние? Доводилось ли кому-либо его испытать? Пережив миг высочайшего наслаждения, я был низвержен в безысходную пустоту, веющую холодом смерти. Для меня было бы счастьем лишиться также и разума, чтобы утратить возможность отличать сны от тягостной действительности. Я застыл в некой точке мирозданья один, совершенно один, все исчезло вокруг меня, и ничто не могло бы даже напомнить мне о пережитых ужасах. Но мой воспаленный дух беспрерывно потрясал даже эту единственную недвижную точку, — я был мучим неясными предчувствиями близкого уничтожения, ставящими под сомнение саму ценность бытия.

В это трудное для меня время мне стал особенно дорог мой Альфонсо. Мое опасное положение ускорило его выздоровление. Он был со мной неотлучно. Искренняя сердечная привязанность обострила все его способности, направленные на служение мне, что позволило его душевным силам возвыситься над его положением и низким рождением, сообщив непривычную ему деликатность. Не обошлось без борьбы меж служебным рвением и воспитанием, но первое возобладало и вышло из этих испытаний победителем.

Альфонсо начал с того, что устранил все предметы, которые по моем выздоровлении могли бы мне напомнить об утрате. Поскольку я позволял делать с собою все, что ему заблагорассудится, не возражая ни единым словом, он посадил меня в карету и отвез в имение моего отца, что находилось неподалеку. Альфонсо известил его о приключившемся со мной несчастье, и вся семья моя вышла ко мне навстречу, стараясь подбодрить и развлечь.

Увеселения следовали за увеселениями, родные мои при помощи излюбленных забав пытались вывести мою душу из оцепенения; прекрасные дамы, входившие в круг моих знакомых, позабыли свою обычную сдержанность и ласковостью своей старались доказать мне, что не все еще потеряно. Постепенно мое огорчение отступило перед вереницей граций, чувства мои становились все теплей и полней при виде прелестей, которыми я некогда пренебрег, и я все меньше тосковал об Эльмире, поскольку привык уже повсеместно ее находить. Непрерывное рассеяние отвлекло мои мысли от этого предмета, и в картинах жизни, представавших предо мной, с каждым днем света становилось больше, чем теней.

Иногда меня оставляли одного, чтобы дать отдохнуть. Тогда воображение, занятое светскими увеселениями, уступало холодному голосу разума, и я вновь остро ощущал свою потерю, но надеялся вскоре ее превозмочь.

Так протекло прекраснейшее время года. Под конец я сам себя