Она не была нимфоманкой, всякий новый день ищущей нового партнёра для случайного секса без продолжения связи, нет.

Это было её противоядие: когда она понимала, что отравление привычкой к ней, к Зоэ, снова не дает ей дышать, она не устраивала сцен – она принимала противоядие. Она его принимала и некоторое время дышала тогда за троих.

Как соль в солонке – только когда надо.

Тайные силы для ведения собственной игры исключали даже и одного посвященного. И поскольку Зоэ была прилежной женой и любящей молодой матерью, следы она заметала очень изобретательно, всегда с провизорской точностью дозируя и отмеряя необходимые ей пару часов на плюс полчаса к её реальным делам в городе. И её семья очень бы удивилась и, скорее всего, просто не поверила бы, узнай они о её способе сохранять себя, сохранять свою лунную пудру.

Она просто хотела, чтобы так смотрели.

Хорошо, когда, потеряв всякую надежду на «пробуждение своего великого народа», можно просто уехать учиться в Париж, где очень давно живёт двоюродная бабушка и куда в исторически подобных обстоятельствах уезжали, если выпадала такая возможность, уже несколько поколений русских с при полном несовпадении с властью в представлениях о добре и зле.

Ведь так можно хотя бы на какое-то время отложить принятие всяких неизбежных решений.

Марин с неиссякающим ощущением происходящего с ней чуда обвела глазами комнатку, которую ей выделила тётя Аня. В Париже бывают очень странные жилища. Например, у тёти была небольшая квартира в две комнаты на втором этаже и вот эта студия под крышей! Раньше она сдавала её чужим студентам, а теперь поселила свою собственную.

Поверить в это счастье Марин не могла: её окно смотрело на отражающие текущий цвет неба серые крыши, из-за множества рядами выведенных терракотовых каминных труб они делали город похожим на гигантскую зимнюю оранжерею до горизонта с расставленными повсюду глиняными горшками. Когда жильцы топили камины, в тёмное зимнее небо, как смутные белые деревья, росли и ветвились дымы. Перепады рельефа, обзор во всю ширь, разные высоты плотно стоящих зданий, фасады и торцы, а значит, окна и балконы, террасы и сады на крышах, люди и лампы в этих окнах и в этих садах! – всё это она могла без устали разглядывать и запоминать, было бы время любоваться.

Крыши: розовеют на восходе и закате, зеркально и светло поблёскивают под дневным дождём и отливают струящейся безмятежной синевой в солнечные дни. Узкие улицы с отвесными стенами стройных домов больше всего напоминают огромную библиотеку с плотно прижатыми друг к другу томами зданий.

Главное чувство, кроме радости от этого города, от одного того, что он есть на земле, – благодарность: она была благодарна парижанам за Париж и французам – за Францию. И эта благодарность примиряла её с занудными поправками каждого носителя языка.

– Ну дорогая, чего же ты хочешь, – утешала её тетя Аня. – На французском языке говорят ангелы на небе и греховодники на земле! Понятно, что греховодники ретиво охраняют то единственное, что связывает их с ангелами.

Она уже узнала нескольких французов, которые ходили по одним и тем же с ней улицам, но не радовались, а натурально плакали: в 40-х годах ещё дети, люди, заставшие Париж 50-х – 60-х. Они оплакивали исчезнувшие здания и целые кварталы и перемены воспринимали, как жертвоприношения, на которые пошёл город, в их глазах неоправданные: «Невелика доблесть: превратить кафе „Англетер“ в Макдоналдс».

И это были не просто капризные старики, на самом деле грустящие о пролитой жизни. Как-как? А, да? Вы называете это «закон Мальро»? От 1962 года? Как же, как же, помним-помним: «На большей части этих набережных за Нотр-Дам нет никаких исторических памятников. Они – привилегированные пейзажи мечты, которую Париж диспергировал в мире, и мы желаем защищать эти пейзажи наравне с нашими памятниками». Ну конечно. Очень напыщенно, вы не находите? Все называют это законом Мальро. Но вам, милочка, как будущему искусствоведу, надобно знать, что настоящим вдохновителем и автором идеи очистки чёрных фасадов от вековой копоти был Пьер Сюдро! И ничуть не хуже, а даже, м-м-м, много лучше он выразился в своём законопроекте, который, вообще-то, предложил вниманию Сената ещё в 1961 году! Милая, дай-ка мне ту книжку… Мерси. Где это… Вуаля: «Защищая и пытаясь восстанавливать старые или исторические кварталы… которые есть часть души нашей страны. А? Каково. Да-с.

Неписанный закон по умолчанию гласил: нельзя любить Париж. И поговорки о парижанах, которые ненавидят Париж, но где-либо ещё жить вообще отказываются, не утешали.

В спорах с одним из презиравших её любовь к городу интеллектуалов она набила мозоль на языке.

– Да перестань: Париж давно стал собственной открыткой. Как можно любить открытку? Нет, ну может быть, ты ещё розовых котиков любишь.

– Но ты не можешь запретить мне любить город, бе-бе-бе.

– Не могу, просто это странно. Это давно мёртвый город…

– А что это значит?..

– …даже ещё в 80-е он хоть что-то сохранял от себя прежнего. Сделать из живого, тёмного, кривого, опасного то, что сейчас…

– …что мёртвый ты ходишь по мёртвым улицам?

– Нет. Это значит, что существует миф о Париже, в основном из девятнадцатого века. Париж из литературы и живописи, и ты любишь его, а не сегодняшний город. Характерно, что, например, Нью-Йорк весь насквозь кинематографичен.

– А это что значит?

– Что он мифологизирован хотя бы средствами двадцатого века, а не девятнадцатого.

– Даже если это так, значит, все литераторы и художники старались не зря!

Она не то чтобы не могла, а просто не хотела подробно объяснять этому, сейчас с невозмутимым лицом переживающему драму отвергнутой любви сокурснику, как устроено её восприятие и как искусно его поддерживает город.

Например, она возвращалась из гостей с очаровательными старенькими свидетелями исчезнувшего Парижа, включала маленький свет, по-хозяйски скользнув взглядом по золотым чешуйкам светящихся до неба окон, фонарей и фар: на месте, никуда не исчез, не уплыл, не взлетел, и быстро гуглила прежде не известное ей имя.

И что же предлагал ей в ответ лукаво улыбающийся, давно мёртвый Париж?

Что, оказывается, на самом-то деле Маленький Принц вырос и был в Сопротивлении, а потом придумал очистить чёрный от слоев вековой въевшейся грязи город до его настоящего светлого состояния.

Двенадцатилетний читатель из интерната отправляет письмо незнакомому писателю, и мало того, что получает ответ – завязавшаяся дружба в письмах отражается в чертах Маленького Принца, одним из прообразов которого стал интернатский малыш.

Невозможно отнять любовь – с тем же успехом можно сказать ей: перестань быть голубоглазой. Неестественно иметь такие синие глаза.

– Мы смотрим на Париж другими глазами.

– Это как же?