Но эти вопросы задавать нельзя: ведь он мог бы совсем в нас не играть.

Все женщины в их семье были красивы, из поколения в поколение. И поэтому она уже много раз наблюдала, как к красоте привыкают, как красота перестаёт волновать, создавать поле всеобщего подъёма и напряжения, которое возникает в первые минуты присутствия в комнате красивого человека. И как от ежедневного её употребления красота тускнеет, тускнеет и однажды гаснет совсем: прекращает быть собой.

Например, в сестре ещё мерцали последние огни её прежней красоты, как перед окончанием фейерверка остаются последние переливающиеся звёздочки, прежде чем наступит тьма. А ведь у неё тоже было лицо, на котором останавливаешься взглядом: не пройти, не обернувшись, в любой толпе – в метро, театре, на улице.

Это традиционная сделка: я тебе свою красоту, ты мне – её достойное обрамление. За пять-семь лет брака, не дольше, стороны выполняют свои обязательства: мужчина пресыщается красотой своей избранницы и освобождается от её власти над ним, женщина стратегически обзаводится недвижимостью, счетами, драгоценностями и детьми, содержать которых отец будет до совершеннолетия, не меньше.

У Валери их трое: десятилетняя дочь и внезапные близнецы четырёх лет от роду. Она была спокойна: свои вложения она сделала с умом и большой выгодой, в роли суперпрофессионала, суперматери и суперхозяйки чувствовала себя превосходно и в сорок лет оставалась в блестящей физической форме. Понятное и естественное пресыщение и отсутствие страстей с мужем она не считала трагедией и, изначально приняв правила игры, следовала им хладнокровно.

Не то Зоэ: больше всего её внутренне возмущала сама безропотность, с которой тихо тускнела и совсем гасла красота. Так было и с их матерью, и с их бабушкой. Обе – редкой, гордой красоты, с бровями как крылья ласточки, с прямыми короткими носами, с большими шлемами тяжёлых волос и зелёными тёмными глазами, талии «рюмочкой», а кожа такая ровная и гладкая, такая светлая, что, когда пальцы ложились на клавиши пианино, их было видно только на чёрных. Но ни ту, ни другую ничто из этих достоинств не спасло: и их с сестрой дед, и их отец, когда девочки стали кое-что соображать и замечать, уже привыкли к красоте своих жён и относились к ней, как к соли в солонке: как вы говорите? Соль? А как к ней можно относиться? Необходимая часть жизни, да, стоит где-то там в буфете в углу, в солонке, понадобится – достану, посолю.

А совсем непривлекательные, некрасивые, грубые тётки в то же самое время вполне разжигали в них интерес, блеск в глазах… Например, их кошмарная почтальонша, приезжавшая на велосипеде в короткой облегающей юбке, под которой вместо ягодиц, казалось, были два ведра. Ревнивым наблюдениям, сравнениям и волнениям были посвящены два лета, когда сестры хоть как-то совпали по возрастным интересам и смогли обсуждать происходившие в доме события.

Но запомнила Зоэ совсем другое – и помнила прекрасно, будто какой-то частью себя всё ещё оставалась той малышкой в тёмной комнате, где её однажды положили спать вместе с бабушкой, тогда уже давно болевшей, чтобы, если ночью вдруг что, она позвала старших.

У неё, кажется, ещё и месячные тогда не начались, ей десять или одиннадцать лет. В комнате темно, но в высокое окно, как в горшок с растением, льётся поток синеватого лунного света, из-за него же как ещё одно окно, только без переплёта, светится массивное зеркало на комоде. Тихо, только бабушка жалобно посвистывает носом и иногда тоненько коротко стонет: а… а… а… Под ворохом одеял она такая крошечная, что её почти не видно. Бабушкина болезнь пахнет.

Неожиданно Зоэ отбрасывает жаркое одеяло и одним махом поднимает ноги высоко вверх: длинные, уже вроде не совсем детские. Она видит шелковистые ляжки, у неё узкие бёдра с выступающими не только крупными, но и какими-то незаметными совсем косточками, нежный провал живота, безволосое худенькое лоно, похожее на знак стрелы. На днях там появился первый волос, больше похожий на усик мышиного горошка: свёрнутый наподобие короткой пружинки.

Она лежит, раскинув руки в стороны, и любуется на свои светящиеся в лунном свете ноги.

Мягкая округлость коленки с вмятинками объясняет само наименование «коленная чашечка». Все эти хорды, волны, спицы, переплетения и переходы мышц и жил под кожей, плавный полый прогиб местечка от колена к икре, косточки длинных щиколоток с немного проступающими венами, свод небольшой стопы с крошечными пальцами – всё это вместе под исследовательским взглядом вдруг наполняет её таким глубоким, непонятной природы восторгом, что, не зная, куда девать это неизвестно откуда взявшееся напряжение, она принимается изо всех сил лупить и болтать в воздухе обеими ногами, сжимая губы. И мысль, которую она, взрослая женщина, и сейчас помнит прямо теми же словами и теми же чувствами, слово в слово, чувство в чувство, мысль, никогда и ниоткуда не приходившая раньше, приходит: «Я ещё всем покажу».

Обещание чего-то в будущем прекрасного и как-то связанного с этими её ногами, с её телом словно покрывает её сахарной пудрой лунного света. Она улыбается в темноту и от уверенности в скоро грядущем счастье подскакивает и любовно поправляет бабушкину постель, гладя седой висок.

– А… а… – кротко постанывает та, как седая мышка из глубины своего гнезда.

Возможно, с той ночи она и стала наблюдать за красотой, как на неё реагировали мужчины, и женщины, и дети.

И как переставали.

Луи тоже споткнулся о неё взглядом и отвести уже не мог, пока на ней не женился. Первые два года его страсть была неутолима. А потом и он привык: всегда доступная красота в единоличном пользовании – кто бы не привык. Но Зоэ как-то так и не организовалась в страстную коллекционершу домов и драгоценностей, хотя Валери не оставляла попыток научить её уму-разуму Пытаться «возрождать страсть», следуя советам отчаянно пошлых авторш глянцевых журналов её тоже не привлекло, изучать «мужскую психологию» по бредовым книжкам – тем более.

Нет. Она выполняла свою часть сделки и уходила туда, где взгляды по-прежнему останавливались и замирали на ней. И она, не отводя взгляда, наблюдала, как внутренний жар желания разжигает угли в их глазах. Как меняется человек.

Она просто хотела, чтобы смотрели – так.

Эта жизнь, манившая грядущим счастьем, оказалась малюсенькой, очень ограниченной, и в этой короткой бесчувственной жизни было слишком недостаточно любви. Сколько у неё было партнёров, она не считала, на связи, продолжения встреч не шла. Иногда было животно страшно, но само преодоление этого страха гарантировало наслаждение. Она оказывалась с ними в почасовых номерах маленьких гостиниц и в тёмных закутах клубов, вечерних тенях парков, в каких-то грубо сваренных железных углах закрытых стеклянных оранжерей, на лежбище лодочных складов. Отдельным сериалом шли машины и автостоянки, спирали подземных гаражей с резкими круглыми поворотами на несколько этажей вниз, безлюдные, пахнущие шинами и бензином. Опрокинутая на заднее сиденье, иногда она могла видеть уходящий во тьму поворот, полный тёмных запертых автомобилей. Все они в ритм с её ритмом качались, и тогда казалось, что в каждом кто-то невидимый сейчас занимается тем же.