дочь, дочь, дочь.

Ох и старый ты дурак,

да и всё ж тебе не так,

отстрелялся — молодец,

домой иди уж наконец,

да корми свою семью —

вари из утищей уху,

а то молодость пройдёт,

ведь старым баба не даёт!

Я в молчанку играла дважды

Не берут меня ни пуля, ни ворог,

ни царские поцелуи,

а детей мне надули

два мужа. Уже мёртвые. Творог

поспевает в погребе, ляжет

на стол сыром пахнущим, жрите!

Я в молчанку играла дважды,

а теперь говорю: «Берите

всё что есть у меня — стол и хату,

да спалите дотла! Брюхата

я отродьем плохим, не нашим:

не былиною рот был украшен

у насильника басурмана…

Что ты там говоришь мне, мама?»

Я в молчанку играла дважды

и свой рот зашивала ниткой,

но мать, сговорясь с соседкой,

велела молчать мне трижды.

Говорила мне берёзонька

— Берёзонька моя милая,

берёзонька красивая,

расскажи, берёзонька,

девочке работящей,

поведай, берёзонька,

девушке не гулящей

всю судьбу-судьбинушку.

Где встречу половинушку:

толь на бережку у реченьки,

то ли дома у печеньки,

а может быть в лесу,

иль на пашню-полосу

как выйду,

так и милого завиду?

Зашептала берёзонька,

склонившись низёхонько:

— Милая ты моя, Маша,

нет девицы краше,

нет тебя умнее,

подрастай скорее!

А как вырастешь большая,

то стоя у самого края

берега крутого,

паренька увидишь молодого,

в лодочке, плывущей по реченьке,

не слушай же ты его реченьки

и замуж за него не ходи,

потому как у тебя впереди

десять дочек,

десять сыночков,

во дворе скотина

и дел половину

не переделаешь за день.

На кой ляд тебе это надо?

Вздохнула Маша радивая,

сказала: «Спасибо, родимая!»

И побежала расти-подрастать,

на бережку крутом поджидать

в лодочке паренька молодого.

Не страшно ей дело людское!

Души горбатые, дети

Пошла я в тине болотной топиться:

зачем мне знать ваши лица,

которые лишь хохочут

надо мной и моею дочей!

Вот ты, болото, не знаешь,

что родила я в сарае,

одна родила, без мужа.

Теперь с нами никто не дружит.

А болото мне отвечало:

— И куда ж ты полезла такая?

Дитя на старую мать останется,

а та ведь скоро представится.

Ты душу в воде не утопишь,

она будет летать и хлопать

крылами своими горбатыми

над маленькой дочкой и хатою.

Вот в чьи руки дитё попадёт

или так, само отойдёт?

А я болото не слушала,

себя жалела, и в уши мне

водяной шептал: «Утопись,

жизнь постыла, за свет не держись,

видишь, тьма кругом и прохлада,

не ходи до дома, не надо!»

Я сидела в болоте зыбком

с отупевшей душой, и хлипко

хлюпали лягушата.

Вдруг душа моя виновато

сама покинула тело,

над хатой родной полетела,

крылами чуть ли ни топая.

Дверь в ожидании хлопала.

— Мама! — дочка кричала.

Старая бабка вздыхала.

И не было зла на свете,

лишь души горбатые … дети.

Короли, капуста и пусто

На каждого короля

найдётся вилок капусты.

Где король, а где я?

Чтоб ему было пусто!

Пусто королю от закуски,

пусто королю от питья,

пусто королю на Эльбрусе,

пуста и тирания.

Порубит вилок капусты

придворный повар мечом,

щей навалит наваристых, вкусных,

ест король. Горячо!

Горячо не во рту, а на сердце,

горячо потому что горит,

горит от крови, от мести,

горит потому что болит.

Болит ни мука, ни совесть,

болит сама голова,

потому как о королях повесть

у народа, ох, как права!

Нелюбим, оплёван, осмеян.

— Почему? Я хорош собой!

(шипит террариум гадов)

Ну и ладно, зато он мной! —

королю над капустой пусто,

еда застряла в пути.

Небо в клеточку,

кактусов кустик

полил щами:

колючкой цвети!

Гуляй, последний гренландский буян

Ой гуляй, рыбак, гуляй,

того глядишь и будет рай!

Пей пиво, рыжий,

ты в Гренландии самый бесстыжий:

забудешь ты родную мать,

тебе скоро отплывать

от зимы лютой,

от метели крутой.

Смейся, морячок, гуляй,

сельдь в море есть, а значит — рай!

Нет на белый свет обиды,

мор не в море, с судьбой квиты.

Мор не в море, а на суше.

Ты селёдку, дружок, кушай.

Пой, мореход, гуляй,

в море синее уплывай!

Пока пиво рекой,

на душе покой,

на душе покой, горячо тело.

А что ж ты, земля, хотела?

Кости последних островитян

с удовольствием вымоет океан,

а ты прости, прощай

последний гренландский буян,

ждут тебя новые океаны,

земли германии и скандинавии

да новые, новые войны!

Земля стерпит, земле не больно.

Варвар из Гренландии

Варвар из далёкой Гренландии,

он не помнит откуда он родом,

по земле германской он ходит

год за годом, год за годом,

горланя песни

о какой-то земле неизвестной.

Но он твёрдо помнит:

его род самый древний,

он знает повадки

всех диких животных,

никогда не будет голодным,

не даст в обиду жену да дочку.

И знает точно,

что Европа была другая,

пока они ни пришли. Слагает

какие-то странные он предания:

будто бы род их в изгнании.

Ничего, ничего, воин северных рун,

за тобою несут

твои флаги —

гренландо-германские стяги,

от которых было лишь горе.

Но это другая история.

Зря ты, Анечка

На востоке нет пороков,

на востоке только медь.

У восточного порога

бабам жить иль умереть?

Открывай ворота, шах-падишах,

коль с тобою сегодня аллах!

Заводи невесту, надевай чадру:

— К мамке с папкой не верну!

И кому какое дело,

откуда птица залетела?

Его корабли

её привезли.

Она горда, как три кита,

и нация у ней не та.

— Не умею я, шах, поклоняться!

— А что ты там прячешь?

— Пяльцы.

— Я тебя сделаю знатной.

— Заколю себя сталью булатной,

если ты сделаешь шаг!

Конечно же, сделал шаг шах.

Нехорошо ты, Анечка, поступила,

на руках жениха дух спустила:

— А знаешь какие у нас лошадки,

как муравушка гладки!

Где-то во поле кони скачут,

по дщери родители плачут,

турецкий шах матерится.

А между небом, землёй граница

открывает ворота:

— Зря ты, Аня, к нам пришла,

может, что-нибудь да получилось,

глядишь и в чужого «коня» бы влюбилась.

Царица Турандот

А царица Турандот

в замке краденом живёт,

в замке краденом живёт,

тихо песенки поёт

про Русь да про мать:

ни доплыть, ни доскакать!

А царицу Турандот

Сулейман в поход зовёт,

Сулейман в поход зовёт,

да в поход совсем не тот:

не до белой Руси,

а до чуждой земли.

А царица Турандот

в тот поход и не идёт,

не идёт в