– Я надеюсь, вы помните, что по сталинской Конституции каждый советский гражданин имеет право на работу. Я вам предлагаю немедленно трудоустроить Сенторенс!

Итак, 19 апреля я переступила порог артели «Искра» в качестве портнихи нижнего белья. За эту вредную для зрения работу я получала, за вычетом налогов и других отчислений, сто рублей в месяц. Гроши, иными словами. В Молотовске часто шли дожди, и я очень нуждалась в паре галош, но, чтобы купить их, нужно было дождаться своей очереди и сначала получить талон… С постоянно промокшими ногами я должна была каждый день преодолевать пешком шесть километров до «Искры» и обратно. После работы в артели я ходила в библиотеку переписывать каталожные карточки. Библиотека закрывалась в десять вечера, и однажды меня предупредили, что ходить по вечерам в одиночку стало опасно – после захода солнца Молотовск терроризирует банда контрреволюционеров. Сведения об этом дошли до московской милиции, вынужденной немедленно отправить сюда своих сотрудников для борьбы с «бандитами», которых, впрочем, никто в глаза не видел. В действительности же МГБ пыталось найти злоумышленников, прокалывающих глаза Сталину и Ленину на новых банкнотах. Я сама держала в руках такие виртуозно помеченные купюры – отверстия в них можно было заметить только на просвет. Все в Молотовске смеялись над этой историей, не догадываясь, что скоро их ждут большие неприятности.

Застолье с коллегами. Андре Сенторенс (крайняя справа), 1947–1948. Из архива Жерара Посьелло

Внезапно банки прекратили платежные операции, объявив, что у них нет наличных денег на ближайшие пару месяцев. Больше никто не получал зарплату, даже работники завода № 402 и строительства № 203. Все в городе стали зависеть от немногочисленных привилегированных рабочих, все еще получавших зарплату, – они остались единственными покупателями на рынке. Крестьяне были вынуждены увозить обратно свои товары, булочники не знали, из чего печь хлеб, портные – из чего шить платья, и, когда артель «Искра» закрылась, я вновь оказалась безработной. Чтобы как-то выжить, я вставала в четыре утра и шла в лес собирать дикие ягоды – единственные фрукты на Русском Севере. Я продавала их на улицах по рублю за стакан. Хотя милиция следила за мной, советуя не углубляться в лес, я все же смогла заниматься своей коммерцией до сентября, до того момента, когда начались первые сильные холода. Тогда я вынуждена была сидеть у себя в комнате и шить занавески для соседки, пообещавшей расплатиться, как только получит зарплату. Директор «Искры» Попов вернулся к себе во Львов, город на бывшей польской территории, аннексированной русскими.

Обычно в мастерских «Искры» – обувном цехе, ателье готового платья, модельном ателье и мужской парикмахерской – работало около ста пятидесяти человек. Модельный цех возглавляла Мария Левандовская, ателье – Фаина Левандовская. Заведующую «Искрой» звали Нина Казимировна, ее заместителем был человек по фамилии Аккуратов. Люди на эти должности назначались Домом Советов и могли быть уволены только по решению специальной комиссии. Раз в год заведующая артелью устраивала собрание коллектива, где руководство отчитывалось о проделанной работе, и каждый получал премию в размере около десяти рублей.

Зима была уже в самом разгаре. Я работала только один-два раза в неделю. Из-за недостатка питания организм сильно ослаб, и зрение ухудшилось, что сказалось на качестве моей работы вышивальщицы. На дворе стоял ноябрь. Примерно через месяц я должна закончить переписывать карточки, за что мне должны были выплатить около двухсот пятидесяти рублей, но когда я их получу? Я отправилась в милицию, чтобы поинтересоваться, где находится мое заявление о возвращении во Францию. Мне отвечали уклончиво и открыто удивлялись: раз уж мне так повезло жить в Советском Союзе, то зачем возвращаться в капиталистическую страну? Что я могла на это ответить? Да они мне все равно не поверили бы.

Начало 1949 года не внесло никаких изменений в нашу постылую жизнь. К Новому году банкам разрешили выдавать аванс в размере пятидесяти рублей каждому работающему. Но что можно было купить на эту сумму, если килограмм мяса стоил 50 рублей, кислая капуста – 16 рублей, картошка – 6 рублей, масло – 70–90 рублей, сахар – 18–22 рубля, а селедка – 25–30 рублей? Я довольствовалась тем, что каждую неделю покупала два кило картошки и селедку. Стояли нестерпимые холода, а у меня не было денег на дрова. Тогда мы с одной моей подругой, работавшей на лесопилке, стали ходить туда по ночам и красть древесину. Мы знали, что если нас поймают, то посадят на двадцать пять лет, но мы были такими голодными и замерзшими…

По утрам по дороге на работу я часто замечала на железнодорожных путях, чуть в стороне от станции, длинные составы из вагонов для скота; судя по гулу голосов, они иногда были заполнены людьми. Это напомнило мне о моей пересылке в Потьму двенадцать лет тому назад… Аресты и посадки продолжались.

В феврале в Молотовске все обсуждали реформу Уголовного кодекса. В газетах постоянно писали, что изменения в кодексе позволят полностью пересмотреть систему судопроизводства, и если отбывающие наказание упорным и честным трудом докажут, что они достойны «высокого звания советского человека», то получат право на досрочное освобождение. Ложь, неоднократно опровергнутая жизнью и рассчитанная лишь на доверчивых идиотов! Надо сказать, что мнения людей, побывавших в заключении, и тех, кто там никогда не бывал, практически никогда не совпадали. Последние доверчивы, и именно эта неистребимая доверчивость служит для них жизненной опорой.

Не знаю, были ли на этот раз выполнены обещания о досрочном освобождении, но, судя по движению бесконечных составов с людьми, количество заключенных не уменьшилось. Иногда тайком от конвоя я подбирала возле путей письма и тут же несла их на почту. По крайней мере, они не будут задержаны цензурой.

В марте мороз ударил с удвоенной силой. Всем своим существом я надеялась на скорое возвращение лета, когда можно будет снова собирать ягоды в лесу и дышать свежим воздухом вдали от этой жалкой толпы людей, парализованных страхом и напичканных ложью. Я больше не жила в доме 9 по Транспортной улице: мне пришлось в двадцать четыре часа освободить комнату – ее бывший хозяин вернулся из армии. К счастью, одна моя подруга, уезжавшая из Молотовска, отдала мне ключи, и я устроилась в ее комнате, ни у кого не спрашивая разрешения. В новой комнате вместо форточек была прибита фанера, а дверь не закрывалась из-за сломанного замка. Итак, отныне я стала обитательницей дома 13 по улице Транспортная.

Когда я обосновалась в своем новом убежище, пришли пленные немцы переделывать в доме трубы. Я этим воспользовалась: попросила их вставить оконные стекла и заменить дверной замок. Пол был в таком состоянии, что с ним уже ничего нельзя было сделать. С первых же дней вода текла изо всех щелей, а летними ночами по моей комнате прыгали лягушки.

В апреле повеяло первым теплом, но у меня не было настроения радоваться приходу весны. Я с отчаянием думала о том, что уже никогда не получу ответ на свое прошение о возвращении во Францию, отправленное три года назад советскому правительству. Как будто пробудившись от зимней спячки, милиция возобновила охоту на людей с 39-й статьей, оставшихся в Молотовске вопреки запретам. Настала и моя очередь. Когда заведующая артелью вызвала меня к себе, я подумала, что на этот раз все кончено, ибо у меня больше не было сил на борьбу. Хотя в глубине души я знала, что это лишь временная слабость. Мне нечего было терять – либо пан, либо пропал. Я узнала, что первый отдел молотовского отделения милиции затребовал у заведующей характеристику на меня, включая сведения из моих документов. На составление этой бумаги ей дали два часа. Должна сказать, заведующая искренне сочувствовала моему положению. Она часто говорила: