Мое существование стало еще более тоскливым. Я осталась совершенно одна. Мой дорогой друг уехал, и я больше никогда о нем не слышала. Теперь мне не с кем было поговорить по душам, и каждый вечер после работы я, как правило, запиралась в своей комнате.

Соседи, удивленные моим необычным поведением, говорили тем, кто проходил мимо:

– Тсс! Ходите тише! За этой дверью живет монашка!

Летом на нашу голову свалился закон, во избежание пожаров запрещавший готовить еду в жилых помещениях, и мне, как и всем, пришлось пользоваться коммунальной кухней. В нашем доме на Транспортной улице было тридцать комнат, одна общая кухня, один туалет для женщин и один для мужчин. Фекалии сливались в углу за бараком, и если зимой они не доставляли больших неудобств, то с таянием снега мы ходили по отвратительным зловонным нечистотам. В каждой комнате проживали по два-три человека, и обычно не менее тридцати жильцов хотели почти одновременно воспользоваться кухней. На то, чтобы сварить несколько картофелин, уходило все утро или целый вечер. И хорошо еще, если ты не получал кастрюлей по носу! Представьте себе тридцать баб, стремящихся без очереди прорваться к плите. В жуткие свары, разгоравшиеся на кухне, благоразумнее было не встревать…

Начиная с июня в Молотовске полным ходом шла зачистка. В каждом доме вновь начались уже знакомые мне драматические расставания. Неважно, что освободившийся заключенный создал семью, начальство не интересовалось такими мелочами: пока в паспорте этого человека стояла отметка со статьями 39 или 38, он должен был выехать за сто первый километр. Как он будет там жить, никого не волновало. Таким образом, с помощью советской бюрократии победоносный СССР превратил народ в бродяг, готовых на все, лишь бы не умереть с голоду.

Всех, у кого в паспорте стояла отметка со статьями 39 или 38, вызывал к себе опер из молотовской милиции по имени Лаврентьев. После заполнения анкеты их предупреждали, что они должны выехать из города за сто первый километр в течение десяти дней. Семейным парам, пытавшимся протестовать, отвечали:

– А о чем вы думали, имея такие отметки в паспорте? Зачем вы вообще заводили детей?

Те, кто успел построить себе жилище, были вынуждены в десятидневный срок избавиться за бесценок (покупатели знали, что продавцы вынуждены уехать) от своих изб, кур, свиней или коровы, если им посчастливилось такую иметь. С вырученными грошами эти семьи отправлялись куда глаза глядят на поиски нового места.

На меня, казалось, пока не обращали внимания, но я не верила, что МГБ обо мне забыло. Я снова жила в страхе.

В июле Кузьмина серьезно заболела и слегла в постель. Утром и вечером я делала ей инъекции кофеина. Кузьминой было лет пятьдесят, в партию она вступила в двадцатилетнем возрасте. В тот момент она была простой работницей целлюлозно-бумажной фабрики в Бакарице под Архангельском, но, как только получила партбилет, ее тут же назначили бригадиром. Позже она работала заведующей санитарно-медицинской службой Молотовска, а затем – директором продуктовых магазинов. В детских яслях она прослужила до мая 1951 года, после чего была уволена с запретом работать в медицинских учреждениях[115].

Продуктовые карточки отменили, но полки в магазинах были пусты, и продукты приходилось покупать у крестьян, вынужденных обменивать свои скудные запасы на подсолнечное масло и сахар. В Молотовске, чтобы купить фунт[116] сахара, нужно было простоять в очереди больше дня. От моей месячной зарплаты в триста семьдесят пять рублей после вычета налогов и облигаций оставалось двести восемьдесят пять рублей. Я не могла себе позволить ходить на рынок, где мясо стоило сорок пять – пятьдесят рублей, а картошка – четыре-пять рублей килограмм. К праздникам Первого мая, Октябрьской революции и к Новому году советское правительство выдавало каждому гражданину по три кило муки, но, чтобы эту муку получить, надо было провести целую ночь в очереди.

В августе в Молотовск прибыли работники-добровольцы, мужчины и женщины. Они поверили пустым обещаниям, но быстро разочаровались, пожив по десять-пятнадцать человек в одной комнате. Тем, кто уже хотел собирать вещи, напомнили, что они подписали контракт на три года и не могут уехать из Молотовска до окончания этого срока. Если же они ослушаются и будут пойманы, их ждет трехлетний лагерный срок. Рабочие в моем квартале жили в ужасающих условиях, и с приходом оттепели им приходилось откачивать воду, скопившуюся под полом барака. Каждый раз, когда проходили выборы, кандидаты клялись, что в случае избрания или переизбрания все изменится, но это были лишь пустые предвыборные обещания. Обычно депутатов выдвигали партийные ячейки завода № 402 и строительства № 203. Когда строительство № 203 выделяло Дому Советов квартиры, собиралась комиссия, передававшая пятьдесят процентов квартир заводу № 402, тридцать процентов – строительству № 203 и оставшиеся двадцать – жителям города.

В сентябре уже чувствовалось приближение зимы, и по воскресеньям я сидела взаперти в своей комнате, испытывая смертельную тоску. Бóльшая часть моих друзей была выслана из города. Шура Смоленская все еще жила по старому адресу, но ее уволили из конторы МГБ, и теперь она работала костюмершей в театре. Ее сожителем был автор популярных советских пьес Соколовский. Татьяна Катагарова собиралась было выйти замуж за молодого инженера, работавшего в секретном отделе завода № 402, но милиция сообщила жениху, что Татьяна – бывшая заключенная и если он все же намерен жениться на ней, то должен уйти с работы.

Жизнь в Молотовске была безрадостной, и по выходным дням в городе царило беспробудное пьянство. Танцы были запрещены как разврат, однако советская власть не видела ничего аморального в том, что молодые парни и девушки собирались компаниями в комнатах, выпивали и занимались свальным грехом. Результат был вполне очевиден: восемьдесят процентов этих девушек оказывались матерями-одиночками.

Моя работа становилась все сложнее, и при каждом удобном случае я обращалась к главврачу с просьбой освободить меня от обязанностей старшей медсестры. Отношения с Кузьминой не улучшались. Теперь она жила в доме на улице Транспортная, 13, и больше не приводила Чарли в ясли, а время от времени отправляла прачку Анну Козлову выгуливать собаку.

Наплыв добровольцев с семьями увеличил число вспышек детских болезней: краснухи, ветрянки, коклюша, кори и тому подобного.

Я выставила бдительную охрану, чтобы не допускать заболевших в ясли, и постоянно была на связи с эпидемиологическим отделом, чтобы получать сведения о случаях заболеваний на моем участке. К сожалению, инфекции были неизбежны, так как дети, проводившие у нас целый день, вечером возвращались домой и заражались от своих дворовых друзей.