Гриша. Там мама с Надей окно докрашивают. Хорошо хоть, что пол высох.

— Болтушка ты, Елена! — сказал Костриков и, засмеявшись, полез обнимать Антипова.

— Ты что, Григорий Пантелеич?!

— Дурак! Ну и дурак ты, Захар! Где так умный, а где дурак дураком!..

Антипов оглядывался по сторонам, не понимая ничего. Цирк какой-то, кино, честное слово.

— Признавайся, сукин ты сын, что про меня подумал? — требовал Костриков.

— Семья же, тесно у вас...

Захныкала внучка.

— Погоди, погоди, — успокаивал ее Антипов.

— А годить нечего, — перебил Костриков. — Елена!

— Да, дядя Гриша.

— Быстро за матерью, ребенка кормить надо. Сами там с Надей доделайте, что не успели. Одна нога чтобы здесь, другая там!

Лена выпорхнула из квартиры.

— Тесно, семья же!.. — передразнивая Антипова, сказал Костриков сердито. — А хоть бы и того теснее! Неужто мог подумать, Захар, что здесь тебя не примут, не накормят, дите спать не положат?.. Раздевай, дочка, ребенка, вспотеет, — скомандовал он Клаве. — Шуток как не понимал, так и не научился понимать. И черт с тобой. А тесно не у нас, а в твоей башке от дурости, понял?..

— Извини, Григорий Пантелеич. Прости, если можешь...

— А вот не могу, не хочу прощать! Комнату тебе дали, понял? Да где тебе понять, до тебя же на седьмой день доходит, и то с трудом!..

— Комнату?.. — выдохнул Антипов. — Какую комнату?..

— Обыкновенную, и даже замечательную! Получше, пожалуй, той, что у тебя до войны была. Поедим вот, Катя придет... Это в нашем же доме, в соседней парадной. Ну, дурак, ну, дурак! — Он покачал головой.

— Дай на что сесть, — попросил Антипов. У него не было сил стоять. От слабости подгибались колени.

Костриков притащил стул и набросился на Клаву:

— А ты что стоишь? Велено: раздевай ребенка.

— Как же это, вдруг? — поднимая глаза, спросил Антипов. Он не верил, не смел поверить, что просто и сама собою решилась главная проблема.

— Откуда мне знать, что и как, — отмахнулся Костриков. — Дали и дали, а мне не докладывали.

Слукавил он. На самом-то деле высмотрел комнату в доме, поговорил с хозяйкой квартиры, сходил в партком к Сивову, к директору завода. Собирался пойти и к председателю райсовета, но не понадобилось: без него председатель с заводским начальством все решили. Отпустили краску и обои для ремонта комнаты, а два комплекта постельного белья и две лампочки Костриков выпросил у начальника ЖКО завода и у Иващенки. Екатерина Пантелеевна, Лена и Надя Смирнова взялись за ремонт. Покрасили двери, окна, наклеили свежие обои, выскоблили все, вычистили (заодно и в другой комнате, где одиноко жила вдова Зуева), так что приходи — и живи.

Однако обо всем этом Костриков умолчал.

Прибежала сестра его, похлопотала на кухне, усадила всех за стол. После чая Григорий Пантелеич поднялся, позвал:

— Пошли, что ли.

У него оказались и ключи от квартиры, он вручил их Антипову, показывая на дверь:

— Открывай, Захар.

Комната была большая, с батареями центрального отопления, с балконом. И пол блестел, намытый и свежий.

— Век тебе не забуду, — проговорил Антипов, все еще не веря, что это не сон.

— Ты брось-ка, брось! — Костриков толкнул его в грудь. — Я тут ни при чем. Если посуда какая понадобится, пускай Клава придет. А я пойду, располагайтесь.

— Как в цеху? — спросил Антипов. Все-таки месяц без малого отсутствовал.

— А что в цеху?.. Работаем помаленьку. Надюха твоя, птица-голубь, скучает. Поставили ее с Федькой Гурьевым, а тот, сам знаешь, мат-перемат, сплошной звон стоит. Побеседовал я с ним, вроде утихомирился. — Костриков наклонился, приласкал Наташку.

Та боязливо отстранилась, спряталась за Клаву.

— Что же ты? — приседая, укорил ее Антипов. — Дай дяде Грише ручку и скажи: «До свиданья, приходите в гости».

— Я боюсь, — призналась она, но все же улыбнулась.

Костриков засмеялся и вышел.

* * *

И прежде никогда Антипов не чувствовал себя забытым или ущемленным в чем-то. Работал, сколько было сил и умения, и его не забывали, отмечали благодарностями, премиями и, больше того, высокими правительственными наградами. Он с гордостью по праздничным дням вешал на грудь два ордена и медаль, зная, что никто не попрекнет его, — они заработаны честно. А если, случалось, обходили вниманием, значит, считал он, есть люди, которые более него имеют на это право.

Он не примерял справедливость, как одежку, по себе только, на свои плечи. Он помнил и понимал, что права человека образуются из его обязанностей, а вовсе не наоборот, как некоторым, может, и кажется: «Ты мне, а я — тебе». Принцип этот был чужд его сознанию. Да много ли человеку и надо, если разобраться!.. Сыт, одет-обут, крыша над головой есть и работа, чего же еще?.. Все остальное не от нужды, а скорее от жадности или самомнения. Ну что за беда, когда, бывает, от общего пирога тебе кусок не достался! Выходит, мал был пирог, на всех не хватило...

Сказать по правде, Антипов растерялся. Кругом такая разруха, хоть глаза закрывай, чтобы не видеть этого, а ему — комнату! Не мог он ожидать, даже в голову не приходило... Случай особенный, в привычное его не втиснешь. Ясно, что без Кострикова тут не обошлось, но решал-то не Григорий Пантелеич, решали другие! Значит, пошли навстречу, прониклись его заботой, хотя есть у людей — у директора, у парторга — заботы и дела поважнее, чем думать об устройстве семьи Антипова. Государственные дела! А вот нашли время и для него...

Захар Михалыч, обводя рукой комнату, сказал дрогнувшим голосом:

— Смотри, Клавдия, какая забота о нас... Цени, дочка, и никогда не посмей забыть! Лучше ли жить будешь, хуже, а про сегодняшний день помни всегда.

— Я поняла, отец.

— Хорошо, если поняла. Только понять мало. Прочувствовать нужно, в сердце носить... — Он поднял на руки внучку, поднес к окну. — И ты тоже, — сказал. — Видишь, в окне трубы высокие?

— Вижу, дедушка.

— Это наш завод.