— Зря вы это, — спокойно сказала Татьяна. — Вам не идет командовать. Да вы и не умеете.

— Но вы же убиваете себя! Вы взрослый, разумный человек, сами имеете медицинское образование...

— Убейте вы меня, — неожиданно проговорила Татьяна. — Сделайте укол, что вам стоит.

— Нет, вы неисправимы! Я решительно отказываюсь иметь с вами дело. Пусть вас лечит кто-нибудь другой. А меня увольте! — Она выбежала из палаты, хлопнув дверью.

Татьяна повернулась на спину. Казалось, она бесцельно и бездумно рассматривает потолок. В действительности потолок для нее был не просто потолок, а карта. Она находила там места, где когда-то жила с родителями, где родилась и где познакомилась с Михаилом, где живет теперь с его родителями ее дочка, однако она не могла отыскать города, где находилась сейчас сама, и — всего ужаснее — даже предположительно не знала, в какой точке на карте похоронен (похоронен ли?) Михаил.

А город, в котором жила Наташка, был в самом углу потолка, возле окошка. К нему от центра бежала еле приметная — посторонний не разглядит — трещинка, похожая на сине-голубые изломанные линии, какими на других картах показывают небольшие, часто безымянные речки.

Татьяна время от времени путешествовала по этой трещинке-речке на стареньком колесном пароходе, который мягко шлепал по воде колесными лопастями, а мимо, медленно и оттого величаво, в подробностях, текли песчаные берега и синий лес вдали...

* * *

Оформление документов на въезд в Ленинград заняло порядочно времени. Хорошо еще, что Антипову предоставилась возможность переговорить по телефону с директором своего завода и директор принял участие в его заботах.

Вызов пришел через две недели.

А в дорогу собрались скоро. Да и собирать особенно было нечего: сюда приехали с малым, обратно возвращались почти с пустыми руками. Какие и были вещички — не лишние, нет, а без которых обойтись вроде можно, — Галина Ивановна променяла на продукты. Тем и выходили, выкормили внучку.

Накануне отъезда заходили знакомые и просто земляки-ленинградцы. Кто-то хотел передать живой привет родным, кто-то просил захватить посылочку, и Антипов никому не отказывал, обещался выполнить все просьбы. Забежала и Дуся, машинистка. Пожаловалась, что без него работается трудновато, не привыкла с другими кузнецами. Ревниво расспрашивала, с кем он работает.

Антипов подробно рассказывал ей про Надю Смирнову, про других девчонок, которых Костриков прозвал птицы-голуби, про самого Григория Пантелеича, про Иващенку, про то, каким застал цех и как восстанавливали его... Дуся слушала внимательно, иногда уточняла какие-то детали, словно он рассказывал бог знает что! Но для нее-то и в самом деле все это было интересным, и Антипов вполне понимал ее.

— Если б вы знали, как домой хочется! — вздыхала она. — Нельзя там похлопотать, чтобы меня вызвали?.. Поговорите, Захар Михалыч, с начальством. Вас послушаются...

— Поговорить можно, отчего не поговорить, — с сомнением сказал он. — Только вряд ли что получится. Женщина ты, и с ребятишками. Такое дело, понимаешь...

— Нынче женщины мужиками стали.

— Это по нужде.

— Нужда, она за нами по пятам бродит. — Дуся вздохнула скорбно.

— Когда-то и отстанет, — сказал Антипов, и подумал, что от нее, от Дуси то есть, вряд ли отстанет: вдова с двумя ребятишками на руках.

— Надеемся, — молвила она.

— Надо надеяться. Без надежды жизнь не в жизнь. Как без работы.

— А невестка ваша воюет все?

— Воюет, должно быть...

— Смелая она. Я бы не смогла.

— Смогла бы и ты, — убежденно сказал Антипов. — Люди часто не знают, чего они могут. Думали разве, что сможем пережить такое?.. А пережили. Теперь уже скоро все образуется.

— Пойду я, — проговорила Дуся с тоской и поднялась. — Мне во вторую смену. А вы, пожалуйста, Захар Михалыч, не забудьте поговорить с начальством насчет меня. Сил больше нет, как домой хочется. Повесилась бы, кажется...

— Ну, ну!

— А!.. — Она махнула рукой и пошла.

Жалел Антипов ее, понимал хорошо, но и знал, что не станет говорить с начальством. Может, это и не бесполезно, а не нужно, вот в чем дело. Как ей прожить с детьми в Ленинграде?.. Ждать надо. Ждать.

В день отъезда сходили с Клавой на кладбище, попрощаться. У могилы копошилась бабка Таисия. Ночью выпал большой снег, и она расчищала дорожку.

— Завалило, — сказала она, распрямляя спину. — Поясница вот ноет, худо. Старость.

— Дайте я. — Антипов протянул руку за лопатой. Ему сделалось стыдно, что он здесь еще, не уехал, а могила уже засыпана снегом.

— Ничего, ничего, я после дочищу, — отстраняя лопату, воспротивилась бабка Таисия. — Сейчас покуда пойду к Павлычевым, там тоже снегу много. Густо шел. А после сюда вернусь. Не беспокойся. — Она взглянула на Клаву. — Красавица, вся в мать. Дай господь тебе счастья и хорошего мужа, доченька. Это для бабы самое главное.

Она пошла, опираясь на лопату, как на палочку.

— Я ее другой представляла, — сказала Клава, провожая бабку Таисию взглядом.

— Я тоже, — хмуро ответил Антипов. — Часто мы в людях ошибаемся.

Они постояли недолго. Захар Михалыч отер рукавом иней с нержавеющей дощечки с надписью и со звездочки тоже. Прошептал: «Прости, мать, если не так что было. Отъезжаем мы сегодня, домой...» Клава всхлипнула разок, но не расплакалась.

День был морозный, безветренный, оттого тишина казалась пронзительной, звонкой. Сосны тянулись в голубое-голубое небо, и лишь одна — сколько хватало глаз — была изогнутой, корявой: возле могилы Галины Ивановны. Что-то в молодости покоробило ее, изуродовало. Так и выросла.

— Пошли, что ли, — позвал Антипов.

Только теперь он осознал, что навсегда простился с женой, и явились запоздалая горечь, тоска... Отрывочные, вовсе необязательные воспоминания, которые он не мог соединить вместе, в нечто целостное, и жгучая досада за преждевременную смерть жены. Жить бы и жить ей!.. И вдруг он понял, что не было целого, значит не все прожито, а что-то просто минуло, прошло рядом, не задевши памяти и сердца, и кануло, как на свалку, в общую кучу прижизненных людских забот, которые не всегда стоили того. В том-то и