— Ну, вот! Пусть и Хованский ощутит себя в нашей шкуре! — радовался Кмитич, гарцкуя по мосту на своем вороном коне. — Держись Московия! Идут мстители!

Сигнальщики Хованского затрубили тревогу. Вся десятитысячная армия московского князя пришла в спешное движение.

Около тысячи пехоты из мокши, мордвы и черемисских татар приготовились отразить натиск сотни гусар. Пехотинцы вскинули мушкеты, дали по приближающимся гусарам залп, окутавший их дымом. Из-за дыма они не видели, но слышали, как несколько коней гулко полетели на землю, как загремело железо падающих всадников… Второй залп из-за дыма бил уже в слепую, на звук. Пикейщики уперли длинные испанские копья в землю, приготовившись к стальному удару гусарского строя. Но… гусары остановились, выкинули вперед руки с длинноствольными пистолетами, дали залп, тут же выхватили вторые пистолеты, вновь залп. И тут же их кони скрылись в пороховой дымке, выскочила новая шеренга, и также как предыдущая, не нападая на ощетинившуюся пиками пехоту, дала залп из седельных пистолетов. Некоторые стреляли с двух рук сразу из обоих оружий. Иногда гусары бросали в задние ряды московисткой пехоты шипящие фитилями гранаты, которые разрывались рыжыми вспышками, неся смерть и панику. Серые клубы от разрывов гранат затопили позицию пехоты, если эту смешанную толпу еще можно было назвать позицией.

Пехотинцы падали, валились снопами на землю, роняя копья, мушкеты. Под громкие команды сотников живые смыкали ряды, беспорядочно стреляли те, кто еще успел перезарядить мушкет, но новая шеренга гусар давала новый залп. Вновь летели гранаты… Пули с близкого расстояния попадали точно… Гусары действовали как пехота, как заправские мушкетеры и гренадеры: стреляли, бросали бомбы и быстро уходили, уступая место новой шеренге… Такого партизанского поведения гусар никто не ожидал. Сами гусары еще ни разу не воевали так, но именно так их научил остроумный полковник Кмитич. И эта тактика действовала! Все поле боя затянуло пороховым облаком от многочисленных и частых выстрелов, от разрывов гранат. Как в тумане метались московитские пехотинцы отчаянно уклоняясь от разящих пуль, но новые залпы валили их на землю. Вскоре убитые и раненные лежали повсюду, а живые пятились, пригибаясь, от пуль. После седьмой волны атаки гусар строй пехотинцев поредел на треть. Теперь это был уже не строй с выставленными вперед длинными пиками, а разбитая толпа, на которую налетело три десятка гусар с длинными пиками наперевес. Брызги крови, крики и в ужасе разбегающиеся ратники — вот что видел со своего холма, утыканного длинными янтарными соснами Аггей Али Шепелев с вечно непроницаемым лицом. Свесив ниже подбородка свои темно-русые усы, он прямо, как сосна, сидел в седле, наблюдая в подзорную трубу, как его пехоту медленно, но верно, громят в пух и прах.

— Конница! В атаку! — приказал полковник.

Две сотни татар и казаков с улюлюканьем понеслись в долину, где гусары рубили и кололи разбегающихся пехотинцев.

Впрочем, эта легкая конница и не собиралась на саблях рубиться с опытной дворянской тяжелой кавалерией литвин, зная, что все равно будет разгромлена ими. В ее задачу входило лишь отогнать гусар выстрелами из мушкетонов и луков, не вступая в контактный бой. Впрочем, и луки татар были мало полезны: стрелы отскакивали от брони и шлемов гусар, причиняя вред лишь коням. Но для точных выстрелов нужно было еще и приблизиться. Гусары развернулись и в скач стали уходить от лавы легкой конницы неприятеля. Воодушевленные бегством врага татары и казаки и не заметили, как удалились на пол версты от своих позиций, а затем, лава московитской конницы с ходу, не успев затормозить, столкнулась в лоб с неожиданно развернувшимися гусарами. Словно таран прошелся строй закованных в железо кавалеристов, разметая татар и казаков. Пятиминутная рубка закончилась стремительным бегством московитской конницы. Но тут по ним с тыла вдарили драгуны, обстреляв из пистолетов смешавшуюся толпу коней и людей. Справа — еловый лес, слева — река, сзади — драгуны, а спереди давят своими копьями и палашами гусары. Ловушка, тщательно выстроенная Кмитичем, захлопнулась! Отстреляв свои заряды, с клинками наголо драгуны ринулись на изрядно поредевшего врага. В пороховом тумане вновь закипела отчаянная рубка. Трудно было разобрать где свои, где чужие… Пыль, дым, стон, ржанье коней, крики о пощаде… Казаки и татары стали бросать оружие, поднимать руки, сдаваться в плен. Уже никто не сопротивлялся, но в пылу сражения драгуны и гусары все еще продолжали рубить практически безоружных людей, пока не сообразили, что бой окончен. Из двух сотен татар и казаков лишь семьдесят были взяты в плен. Остальных порубали сабли, посекли пули, покололи пики… И только один казак с отрубленным ухом и в пропитанной кровью свитке вырвался из окружения. Он прискакал прямо к Шепелеву.

— Друже полковнику! Нет конницы боле! — кричал казак, весь дрожа.

Маленькие глазки Шепелева все еще ничего не выражали. Он смотрел в одну точку, потом достал из-за пояса пистолет. Сидевшие рядом в седлах офицеры в ужасе отшатнулись, думая, что за плохую весть полковник собрался пристрелить казака. Также подумал и несчастный казак, вытаращив от ужаса глаза. Но Шепелев все с таким же непроницаемым видом, взведя затворный замок, повернул пистолет дулом себе в грудь и… раздался приглушенный хлопок выстрела. С прострелянным сердцем Шепелев рухнул под ноги захрапевшего в испуге коня…

Хованский был в шоке. От его арьергарда ничего не осталось. Даже Шепелева. Лишь горстка перепуганных, деморализованных пехотинцев и пикинеров без мушкетов, без пик… Московский князь взревел от злобы.

— Кмитич! Я убью тебя! — орал он. — Подкатить пушки! Все в атаку! Сомнем их, раздавим!..

Хованский собрал вокруг себя тяжелую боярскую конницу, собрал оставшихся татар и гусар Новгородского полка — наполовину состоящего из карел и казаков, и лава в две тысячи всадников ринулась обратно в долину. И теперь уже Кмитич был в опасном положение: у его гусар заканчивались заряды — у одних оставалось по одному запалу, у других вообще ни одного, и как бы ни было, но восемнадцать человек из сотни пали в бою. А наступающий враг почти в два с половиной раза превосходил всю хоругвь Кмитича.

— Сорока! Уводи своих лесом! Ротмистр Островский! Уходите вдоль реки! — распоряжался Кмитич. Сам же он с сотней всадников под развевающейся хоругвью с фамильным гербом — чтобы Хованский видел — стал отвлекать вражескую конницу к заброшенному полуразрушенному поместью, где в резерве схоронились пятьдесят немецких драгун с легкой переносной картечницей.

— Вон Кмитич! За ним! — махал саблей Хованский, увидев знакомую хоругвь с изображением красного щита и извилистой серебряной лентой на нем. Лишь человек двести осталось преследовать основную группу литвинских гусар. Остальные бросились с Хованским за сотней Кмитича…

Царь уже не следил за войной в северо-восточной Литве, и давно махнул рукой на Хованского. Он знал, что его Тараруй отступает, знал, что это практически конец всей северной да и, пожалуй, всей литовской кампании, и уже возобновил с Литвой переговоры в Андросово. Алексей Михайлович понимал, что северную операцию он провалил, и требовать Полоцк, где вспыхнувшее восстание перебило московский гарнизон, или Инфлянты более чем глупо — никто их ему не отдаст даже за большие деньги. Хованский чуда не совершил. Теперь государь Московии намеривался лишь удержать за собой Смоленск и Новгород-Северский со Стародубом. И еще: договориться на совместное управление Киевом, но если и тут литвины упрутся, то хотя бы вымалить у них права оставить в «матери городов русских» войска на два с половиной года. Все козыри, казалось бы, были на руках у литвинских комиссаров, но… Как уже не раз бывало, огромную свинью вновь подложили казаки: русинский гетман Пятро Дорошенко объявил, что признает вассальную зависимость Руси от турецкого султана и вместе с крымчанами объявлял войну Польше по всей территории правобережной Руси. Это был удар для Польши, угроза новой войны уже с Османской империей, и неприятнейшая новость для Литвы. Теперь и царь получал на руки кое-какие козыри, хотя понимал: после атаки на Польшу турки пойдут и на Москву.