Позже на той же неделе я получила приглашение от особы, которую годами с успехом избегала, — хозяйки третьеразрядного салона, где оседали знаменитости с подмоченной репутацией. В Нью-Йорке таких называют стервятницами, поскольку они слетаются на останки былой славы. Дама выступала в роли доброй самаритянки, готовой протянуть руку помощи в трудные времена. На деле это была беззастенчивая пройдоха, чья популярность, как плесень, выросла на помоях, которыми общество поливает отщепенцев. Тем не менее эта женщина пригласила меня в свой салон и пообещала посадить рядом с подающим надежды куратором одного из английских музеев. Не думаю, что она знала, где и кем я теперь работаю, иначе никакого приглашения не последовало бы. Или Джун для разнообразия придержала язык, или слух еще не разлетелся во все концы Нью-Йорка.

Вечер оказался ужасным. Я не знала никого из приглашенных. Смех хозяйки напоминал лошадиное ржание, что-то в ее манерах заставляло думать о сдвигах в психике. Я проходила у нее как пчела-матка.

— Джо так никогда и не пригласила меня на Пятую авеню, в квартиру, которой все наперебой восхищались, — сказала она присутствующим, поразив меня этим откровенным выпадом.

Компания ответила дружным ропотом неодобрения. Пчела-матка в окружении невоспитанных трутней, подумалось мне.

Подающий надежды куратор оказался потрепанным жизнью дилером, который только и мог говорить о своем подозрительном бизнесе. Мне он попробовал всучить пару подделок, фотографии которых «совершенно случайно» оказались у него при себе. Еда своим обилием привела бы в восторг целый лагерь изголодавшихся хиппи. Блюда выглядели менее аппетитно, чем украшавшая их декоративная зелень. Застольная беседа вертелась вокруг денег. Деньги в политике, искусстве, науке, культуре; кто сделал деньги, а кто потерял; какие акции стоит купить, а какие продать. О миллиардерах упоминалось с благоговением, как о нобелевских лауреатах.

Я чувствовала, что зеленею от скуки. Мне нечего было сказать — деньги больше не имели ко мне отношения. Я закисала на глазах — как большинству плотных зрелых женщин, легкая закуска идет мне на пользу, зато сытная еда прямо противопоказана.

Но главный удар был нанесен мне в гостиной, куда после ужина все перекочевали для кофе. Дискуссия о смертной казни каким-то образом перешла в разговор о всепрощении и о том, что с возрастом нужно учиться «искусству отпускать грехи». В процессе этого хозяйка сделала жест в мою сторону и заявила:

— Уж если она сумела помириться с графиней де Пасси, то каждый может простить все, что угодно! Я правильно говорю, Джо?

— Что такое?! — вырвалось у меня.

Не замечая моей реакции, она продолжала свое:

— Графиня так высоко о вас отзывается! Третьего дня я встретила ее на благотворительном обеде. Представьте, она говорила о вас не смолкая: как вы умны, мужественны, а главное, о том, что вы с ней снова сблизились и не можете жить друг без друга.

Я, с трудом придя в себя от изумления, поставила чашку на блюдце, ложечку аккуратно положила рядом, поднялась с чудовищного пуфика и выпрямилась во весь рост.

— Моника де Пасси для меня не существует!

Оживленная беседа прервалась, все замерли на своих местах — кроме хозяйки, которая, наоборот, разразилась целым потоком слов, при этом еще и нервно жестикулируя.

— Я хотела сказать, что она… она высоко отзывается о вашем общем прошлом и… и о том, как она вас любила, как вы были ее покровительницей и учили ее тысяче вещей, необходимых для успеха в обществе! Ведь вы обе увлекались Людовиком Шестнадцатым, не правда ли, и вот она…

Не знаю, что заставило эту трещотку наконец умолкнуть: мой ледяной взгляд или отчаянные знаки, которые делал ее муж с другого конца гостиной. Возможно, и то и другое. Так или иначе, она умолкла и огляделась в поисках поддержки.

— М-м… прошу прощения! Понимаете, я не знала, — сказала она с заметным неудовольствием. — Я только пыталась привести пример из повседневной жизни. — Заметив, что муж удрученно качает лысой головой, она закончила речь с вызовом: — Ничего плохого я не хотела!

Мне было ясно, что этой женщине никогда не подняться выше третьего разряда: в ней не было такта и деликатности, манерами она напоминала офицера карательного отряда. При этом я сознавала, что она не лжет, что Моника продолжает убеждать людей, что все забыто и прощено. Это бесило меня, и я еще раз поклялась, что не позволю этой авантюристке плести интриги вокруг моего имени. Ей удалось отобрать у меня все, но мою дружбу она не получит!

После ужина английский дилер предложил подвезти меня домой. К тому времени его акцент почти совершенно исчез (думаю, он был такой же англичанин, как и я). Такси едва успело набрать скорость, как он склонился к моему уху и осведомился, нет ли у меня «чего-нибудь стоящего на продажу», таким масленым тоном, что я задалась вопросом, что он имеет в виду. Это было такое ничтожество, что я даже не оскорбилась, просто ответила односложным «нет». Тогда он дал таксисту указание сначала подбросить его до отеля, то есть на другой конец города, а там просто вышел, не только не заплатив, но и не попрощавшись.

Тем не менее на другое утро я написала хозяйке салона благодарственную записку — если не теплую, то любезную. Обычно я отсылала такие письма с посыльным, а не почтой, но утомительный день совершенно отбил у меня память. Я обнаружила записку только через две недели, поэтому обрывки отправились в мусорное ведро.

Лето я проработала в «Бергдорфе». Жизнь моя превратилась в рутину, зато долгов становилось меньше. Новых друзей так и не появилось, и, борясь с одиночеством (а также в надежде, что чужие беды заставят меня иначе взглянуть на свои собственные), я стала на общественных началах работать в женском приюте на Пятьдесят первой авеню.

Увы, этот опыт имел прямо противоположный эффект. Я оказалась среди женщин с нестабильной психикой и сломанной судьбой. Были среди них недалекие и агрессивные, талантливые и кроткие, но все они балансировали на грани жестокого нервного срыва. Здесь никто не пытался сохранить лицо.

— Жизнь просочилась у меня сквозь пальцы, — слышала я не раз. — Со мной покончено.

Эти несчастные создания олицетворяли для меня будущее, в которое было страшно заглянуть. Можете назвать это слабостью или трусостью, но общение с ними так сильно угнетало, что я перестала навещать приют. Куда предпочтительнее было коротать вечера в публичной библиотеке на Семьдесят девятой улице. Читая о Французской революции и Марии Антуанетте, я возвращалась в прошлое, как Европы, так и свое.

В августе дирекция магазина указала мне на дверь — до сих пор не знаю точно почему. Одна из коллег высказалась в том смысле, что я «отпугиваю клиенток». Это вполне правдоподобная причина: у меня четкие представления о том, что идет женщине, а что ее уродует. Однажды покупательница выбрала переливчатое платье с отделкой из перьев. Когда она спросила меня, как выглядит, я честно ответила: «Как павлин!» Я также отказывалась «идти в ногу с изготовителем»: если платье было сшито небрежно или цена не соответствовала материалу, я так и говорила. Иными словами, повод для увольнения все же имелся, но, как истинный параноик, я приписала его вездесущему влиянию Моники.