– …Теперь нам только одно остается: быть откровенными друг с другом. Теперь все равно, кто ты, шляхтич или большой пан, главное – откровенность. Главное – правда!.. И я и говорю правду. Ты, Михал, нужен нам. Я не полагаю тебя опытным солдатом, ты не имеешь задатков полководца. Видишь, я честен с тобой! У тебя нет денег. Но у тебя есть нечто большее, нежели богатство или воинские таланты. Ты, Михал, умеешь говорить, ты умеешь говорить честно, ясно, горячо. Такие люди нам нужны даже более, чем те, которые водят в бой полки…

Михал думал, что все это правда, хотя само это слово «правда» смущало его. Ему казалось, что стоит только произнести: «правда», и тотчас и выйдет обман, ложь!.. Но он уехал с Ожешко, потому что все равно знал, что в Задолже не останется!

* * *

Вот тогда-то Михал и очутился в Австрии, откуда потом пришлось убираться прочь. Он привык к существованию скитальца, вечного эмигранта, потому что было ясно, то есть ему было ясно, а, возможно, и всем или почти всем было ясно, что они более никогда не вернутся в Польшу, то есть, быть может, иные и вернутся, да Польша к ним не вернется!..

В Бельске стояла армия, то есть остатки разбитой армии под началом Потоцкого и Красинского. Но в Бельске Доманский не задержался, отправился вместе с Ожешко в Венгрию. Именно в Венгрии, на одном из собраний, Михал снова встретился со своим прежним патроном, Каролем Радзивиллом. Встреча вышла даже и трогательная. Князь выглядел величественным аристократом в изгнании. Михалу показалось, что и посох прежний, тот самый, который был в Несвиже. Конечно, Михал вспомнил себя совсем юным, и это были тоже трогательные и грустные воспоминания, память о красивой жизни, о занятных книгах, о ярких праздниках… Князь узнал тотчас Михала, «того самого мальца»! Князь припомнил Михалову пристрастность к чтению и прогулкам. Князь, сохраняя достоинство магната, ухитрялся быть внимательным к людям, которые его теперь окружали. Сделаться другом знатного человека, не прихлебателем, не наушником, не слугою, но именно другом, в таком положении, разумеется, заключалось особенное очарование. Да, сделаться другом знатного человека, крупного политика, старшего по возрасту… В сущности, Михала устраивала такая жизнь, несмотря на все ее тяготы, отсутствие постоянного пристанища. Эта дружба с Радзивиллом увлекла молодого Михала. Он также полагал, что сейчас не время споров и всевозможных дебатов и разногласий. Прежде всего следовало восстановить польскую государственность, а затем уже приступать к дискуссиям о государственном устройстве.

– Для того чтобы нечто выстроить, надобно прежде всего иметь место! – говаривал князь.

Эта бродячая жизнь не предусматривала постоянных женских привязанностей. Случайные связи в трактирах и гостиницах и даже ночи с продажными женщинами стали привычны Михалу. Он перестал брить усы и приобрел привычку пожевывать губами и покусывать длинный тонкий ус. Сопровождая князя, он побывал в Праге и во Франкфуртена-Майне, в Мангейме и в Страссбурге. Князь регулярно снабжал своего молодого друга деньгами, но, в сущности, Михал получал деньги недаром. Таланты Михала действительно были полезны в эмигрантском бытии, где то и дело надо было призывать, объяснять, воодушевлять, обращаться с просьбами, составлять меморандумы и прокламации. На съездах в Браунау и Ландсгуте Михал представлял Радзивилла, то есть выступал оратором от его имени, говорил ярко, четко… В Браунау Михал нанял слугу, германизированного чеха, по имени Йозеф Антон Рихтер, Михалова сверстника, рыжего, лукавого парня, плотного сложения, с большими кистями рук, сына разорившегося трактирщика…

* * *

Михал не во всем сходился со своими товарищами по эмигрантскому несчастью. Он не был против веротерпимости, отнюдь нет! Он все более сознавал, что не так уж и предан католичеству. Иногда он принимался толковать о какой-то новой Польше, где никакой тирании не будет вовсе… Потом, наедине с собой, он думал, что мечтания его идеалистичны, он снова принялся за чтение, возил с собой сундучок с книгами, искал ответов на множество вопросов, то в трудах немецких философов, то в томах энциклопедистов… Ответы, разумеется, не отыскивались…

В Браунау конфедератам предложили амнистию. Михал призывал не идти на уступки, никак не признавать раздел Польши…

– …Если мы признаем один раздел, за ним последуют еще и еще разделы! – повторял Михал.

Но в глубине души он порою так и думал, что следующие разделы будут непременно и помешать этому процессу нет возможности!..

На съезде в Ландсгуте было то же самое, и то же самое произошло в Линдаве. Михал работал, составлял варианты манифестов и посланий, спорил о формулировках… И вдруг ему казалось, что он занят серьезной деятельностью, которая непременно принесет свои плоды… Он мыслил логически и потому понимал, что плодами всевозможных революций и отчаянных эмиграций могут воспользоваться отнюдь не сами революционеры и эмигранты, а те, которые явятся позже, как будто бы невесть откуда, и недавно еще они где-то прятались, а вот вдруг явятся – этакие чертики из невесть откуда выставленных в политическое пространство табакерок, явятся и воспользуются!.. Но об этом лучше не надо было думать…

* * *

В Берлин она приехала зимой, шел снег, обращавшийся под ногами прохожих и под копытами лошадей в мокрую липкую грязь. Город «короля-философа»[46], как его обыкновенно именовали, показался ей мрачноватым. Фройлайн Франк прибыла в Берлин в почтовой карете, остановилась в хорошей гостинице, бумаги ее были в полнейшем порядке. Она обедала в тот же день супом из угря и говяжьим шницелем. Вечером отправилась в известную берлинскую Академию, где происходили поочередно балы, концерты и даже выступления поэтов. Фройлайн Франк прослушала выступление арфистки, гастролерши-итальянки. Затем фройлайн Франк вернулась в гостиницу. Назвалась она на немецко-славянский лад – Катериной. Гостиница помещалась в первых двух этажах четырехэтажного дома, треугольно заострявшегося вверх. Новая постоялица вышла к ужину в общую залу, где тотчас обратила на себя внимание. За большим столом собрались по преимуществу приезжие купцы, двое из них были с женами. Женщины смотрели на молодую гостью с любопытством. Она была не только хороша собой, но и удивительно к лицу одета и причесана. Все ее жесты выражали скромность, отличались благородной сдержанностью. Она приветствовала всех первая, и лицо ее выражало удивительное расположение ко всем присутствовавшим в общей зале. Она улыбалась всем и никому, улыбалась дружески, но улыбкой, ни к чему не обязывающей. Общий разговор был несколько бессвязным, как это обыкновенно и бывает. Происходил обмен небрежными репликами, все, едва ли не хором, представлялись друг другу. Мужчины были весело галантны с дамами, передавали из рук в руки солонку и блюдо с яблоками. Фройлайн Франк уже успела расположить к себе всех. Жены купцов улыбались ей, вокруг нее уже вились мужские руки, к ней обращались с почтительными комплиментами… Разговор свернул на политику, заговорили о событиях в Польше. Один из присутствующих повторил слова Фридриха о поляках и Польше: «Воистину занятная страна! Свободолюбивые аристократы держат в неволе простой народ! Дворяне пытаются быть республиканцами и в то же время желают иметь короля! Огромный край, где никто почти не живет! Поляки отличные воины, но их армиям постоянно недостает дисциплины…»