– Не хочу. Тань, у меня сил нет. Особенно на мужиков.

– Тогда купи себе тур, съезди куда-нибудь! Что, ты на какой-нибудь занюханный Кипр не наскребешь? Хочешь, я добавлю?

– Да наскребу, наверно. Но у меня паспорта нет…

– Так сделай! И не тяни!

– На Кипр, говоришь?

– Ну, я не знаю… Можно и в Париж! Русскому человеку естественно побывать в Париже, как выражается Дим Димыч! Помнишь Димыча?

Дим Димыч был тем самым сценаристом, который когда-то сравнил меня с Еленой Прекрасной – видел бы он меня сейчас! Танька провела у меня три дня и смогла заразить своим энтузиазмом – я подала документы на загранпаспорт: действительно, почему бы не замахнуться на Париж?! Я слегка оживилась, покрасила волосы в более яркий цвет и как-то смогла пережить июнь, тем более что липы в этом году цвели скудно.

А в июле прибыл наконец заготовленный для меня Мирозданием сюрприз – правда, я не сразу его заметила. То есть вообще не заметила: во французской группе было всего восемь человек, а я впервые обратила внимание на этого мужчину, когда он задержался после экскурсии. Все остальные побежали в парк фотографироваться – на мостике, в ротонде, около девы с разбитым кувшином и пионера с горном. Крокодила, оставшегося в наследство от Союза художников, мы демонтировали. Еще одним развлечением для туристов были вкуснейшие монастырские пирожки, которыми торговал наш буфет. На все про все у них было сорок минут.

Все ушли, а этот остался. Худощавый, симпатичный, чуть повыше меня ростом, с длинными волосами, завязанными в хвост, и с щегольскими усиками. Он казался мне удивительно знакомым – но откуда я могла знать этого француза?! Потом-то я поняла, что именно усики и сбили меня с толку. Француз смотрел и улыбался. Сфотографироваться со мной, что ли, хочет?

– У вас есть ко мне вопросы? – поинтересовалась я.

Он улыбнулся еще шире, взял меня за руку и подвел к большому зеркалу. Я взглянула и ничего не поняла. Тогда он прикрыл рукой нижнюю часть своего лица, и я ахнула: мы были похожи как две капли воды! Насколько вообще могут быть похожи мужчина и женщина. Все у нас было одинаково: нос, рот, брови, глаза… У него, правда, серые, а не голубые. Даже уши у нас оказались одинаковой формы! Мы оба были в джинсах, он – в легком серо-голубом пиджаке и с шарфом, художественно обмотанном вокруг шеи, а я в блузе точно такого же цвета, что его пиджак!

– Виола и Себастьян[9]… – растерянно произнесла я. – Как это возможно?!

Он засмеялся и снова взял меня за руку, приложив к ней свою – его ладонь была больше, но пальцы и ногти точно такой же формы, как у меня. Что же это?!

– Ну, здравствуй, сестра! – сказал он по-русски. – Обнимемся?

Ничего по-прежнему не понимая, я позволила себя обнять и троекратно расцеловать. Сестра?!

– Позволь представиться – Андрэ! Андрэ Дюваль, прямой потомок Елены Петровны Несвицкой по линии ее младшего сына Николая. А ты, насколько я понимаю, правнучка ее внука Алеши, верно?

– Да… Боже мой! Как жаль, что мама не дожила!

– Не дожила?

– Никто не дожил… Я одна осталась…

Но выяснилось, что я совсем не одна – две дочери Николая Несвицкого пополнили род пятью детьми и двенадцатью внуками, а сколько правнуков, Андрэ и сам не знал. А поскольку у Елены Петровны было двое братьев и сестра (еще одна сестра умерла в младенчестве), то родственников у меня оказалось великое множество: в Европе, Америке, Канаде и даже в Новой Зеландии. Правда, тот из братьев, что предположительно был рожден от Пушкина, потомков не оставил. Но все это я узнала позже, а сейчас просто стояла и таращилась на Андрэ в полном потрясении. И улыбалась. Он тоже. И я чувствовала, как меня окутывает облако любви – той самой любви, о которой я грезила в юности и которой так и не дождалась в реальности.

На этом моя трудовая деятельность закончилась – Андрэ предупредил спутников и забрал свою сумку из автобуса, а потом мы сбежали ко мне домой. Его тур завершался через три дня, но билеты были с открытой датой, а виза годовая, так что он остался на неделю.

Мы никак не могли наговориться и в первый вечер проболтали часов до двух ночи, незаметно переходя с одного языка на другой: Андрэ довольно хорошо говорил по-русски, а легкий акцент только придавал шарма иногда проскакивающим в его речи ошибкам и оговоркам. В конце концов я заснула на диване, и Андрэ перенес меня на кровать: давно я не спала так крепко и не просыпалась такой счастливой! Еще не открыв глаза, я уже улыбалась.

– Доброе утро, душа моя! – прошептал Андрэ и поцеловал меня.

– Привет! Забавное ощущение…

– Почему?

– Ни разу не целовалась с усатым мужчиной…

– И со многими ты целовалась?

– А ты?

– С усатыми – никогда!

Мы рассмеялись. Господи, даже шутит он так же по-дурацки, как я! Андрэ поцеловал меня снова, совсем не по-родственному, и я мгновенно растаяла, совсем перестав соображать, потому что вдруг спросила:

– А нам это можно? Целоваться и вообще? Мы же родственники! – Андрэ изумился, а я растерянно пробормотала: – Но ты же сам сказал – сестра…

– Ангел мой, да какие мы родственники! Мы… как это по-русски? Седьмой кисель, а не родственники!

– Седьмая вода на киселе!

– Никогда не понимал этого выражения. Я даже не могу сейчас сообразить, какая у нас степень родства – шестая? Или пятая? Даже двоюродные женятся, а нам сам Бог велел!

Андрэ повернулся ко мне и опять поцеловал, а потом мы любили друг друга – так нежно и пылко, что я совсем отключилась от действительности. Не «занимались любовью», как сейчас говорят, а именно любили: я очень хорошо ощущала эту разницу. У нас с Андрэ и в сексе оказались одинаковые предпочтения, и то, чего Джуниору приходилось добиваться путем долгих и изощренных ласк, теперь приходило ко мне само. Впервые в жизни я поняла смысл выражения «отдаться» – да, я отдавалась Андрэ полностью, самозабвенно и восторженно!

– Наверно, я из твоего ребра, – прошептала я, еле придя в себя. – Мне кажется, я знаю тебя всю жизнь!

– Да, так и есть.

– Как хорошо, что ты догадался сюда приехать. А то мы могли бы никогда не встретиться!

– Нет, не могли. Я ведь специально приехал. Я искал тебя.

– Как?!

Оказалось, я была семейной легендой. Алеша Несвицкий смог добраться до Парижа и некоторое время жил у своей двоюродной сестры, дочери Николая. Он очень беспокоился о Елене Петровне и Онечке, надеясь когда-нибудь разыскать их и увезти во Францию. Здоровье у него было слабое – он так толком и не оправился после ранения и дизентерии, подхваченной на константинопольском пароходе. В 1929 году парижские родственники неожиданно получили письмо, отправленное из России еще два года назад: Онечка сообщала о смерти Елены Петровны и рассказывала о Маняше. Но Алеша так никогда и не узнал о существовании дочери – он умер за полгода до этого от жестокой простуды. Еще одно письмо от Онечки пришло только четверть века спустя: с новостями о замужестве Маняши, смерти ее супруга и о рождении Сони, моей мамы.