Его арестант просидел пару суток с крысами. Был голоден. Но не разговорился. Между тем сведения на Талейрана были нужны. Остро. Не следовало упускать шанс открыть императору глаза.

И тогда Фуше решил имитировать расстрел. А что? Волос не упадет с головы этого полковника. А наложить от страха в штаны, он точно наложит. Как только завяжут глаза и скомандуют: «Пли!»

Он еще будет валяться в ногах и обещать рассказать все!

Идея не была ни безумной, ни новой.

– Куда меня везут? – спросил Бенкендорф, когда его вывели со связанными руками и посадили в закрытую карету. – Зачем вам веревки? Черт подери!

– Вам следует успокоиться, – сказал чиновник, севший рядом.

– Да нет же! Я буду орать и колотить ногами в дверь! – Полковник изловчился и саданул каблуком о стену.

– Бесполезно. – Его бесстрастный провожатый достал белый платок. – Париж – шумный город. Вас не услышат.

– Но меня будут искать!

– Официально мы вас отпустили. – Сопровождающий помахал перед носом арестанта бумажкой. Видимо, ордером об освобождении. – А куда вы дальше пошли, – повторил он слова шефа, – может, плавать в Сене.

– С камнем на шее? Меня все равно найдут!

– Не во рву Венсенского замка.

Бенкендорф похолодел. Вот куда его везут!

– Вы больше не нужны, – подтвердил худшие опасения сопровождающий. – Но вам известно больше, чем господин министр хотел бы открыть публике.

«Отпустите меня! Я ничего не скажу!» – эти мысли пронеслись у Шурки в голове, но он решил держаться достойно. Венсен так Венсен. Будет призраком. Все непогребенные становятся привидениями? Составит компанию несчастному герцогу Энгиенскому. Тот небось одичал от одиночества, бродя по стенам и завывая в ночи.

Сопровождающий, видимо, ожидал от Бенкендорфа более бурной реакции. И при подъезде к замку дважды повторил, куда следует карета.

Наконец они вышли. Какая громадина! И народу, как назло, никакого. Стали спускаться в ров. Полковник все время оскальзывался на траве. Оказался на краю каменного желоба. Хотел спрыгнуть, но его удержали. Туда предстояло падать бездыханному телу.

На другой стороне появился взвод солдат с ружьями. Все они были в полицейской форме. Это не насторожило арестанта, хотя должно было.

Страшно погибать за чужие тайны. За женщину, которая еще неизвестно, любит ли его. Сложить голову в ознаменование своей глупости. Как себя было жалко! Словами не сказать!

А Нессельроде небось сидит в тепле, попивает чай с коньяком и запечатывает депеши…

Полковнику завязали глаза. Надо было молиться. Но вместо «Отче наш» в голову лезло: «Das liebe Kaetzchen»[18] – детская песенка, которую часто играла вдовствующая императрица.

– Пли! – раздалось из тьмы внешней.

«Господи! Подожди, я сейчас вспомню… Иже еси на небесах…»

Пули не ударили ему в грудь, хотя Бенкендорф хорошо слышал их свист, и разрезаемый воздух над головой пошевелил волосы. Именно с этого дня Шурка начал их терять. Понемногу. По ниточке. Зато никогда не был седым. Сразу лысым.

Любопытно, что в штаны он все-таки не наложил. Даже когда затенькали другие пули и множество новых звуков наполнило мир: топанье конских копыт, всхрапыванье, ругань – Шурка только упал на травяной откос и попытался, как мог, стянуть платок. Терся головой о землю, дул на ткань изнутри. Наконец, она была сдвинута, и полковник одним глазом увидел происходящее.

Небольшой отряд всадников разогнал полицейских чиновников и солдат.

– Похоже, вас не хотели расстрелять, – раздался знакомый голос.

Веревки на руках ослабли, и с Бенкендорфа наконец, стянули проклятую тряпку.

– Юзеф?

– Теперь, надеюсь, мы квиты.

Понятовский подвел полковнику свежую лошадь.

– Как вы…

– Яна сказала, – генерал небрежно сплюнул травинку. – Мы следили за домом Фуше. Ведь вас держали не в полиции. Последовали за каретой.

– А почему не освободили сразу?

– Небольшая месть за моего друга де Флао, – рассмеялся поляк. – Вы ему чуть челюсть не свернули.

– Поделом, – буркнул полковник, взметнувшись в седло. – А что же мои соотечественники? Как всегда, все просрали? – В его голосе звучала обида.

– Они вчера разнесли участок, куда вас препроводил чиновник. Конечно, ночью. Но Фуше в гневе. И знает, кому обязан. Вас не нашли. Приуныли. Не в обиду будет сказано: русские такие тугодумы!

Шурка прикусил губу.

– Скоро Яна уезжает?

– Завтра. Как только узнает, что вы в безопасности. Не ходите к ней. Не дразните публику. Я передам благодарность.

Они расстались у въезда в город.

– Теперь я вам ничем не обязан, – предупредил Понятовский. – Встретимся как враги.

– Учитесь плавать, дорогой Юзеф! Учитесь плавать.

* * *

Фуше нанес ответный удар на следующее же утро. В городе было объявлено, что полицейские схватили мадемуазель Жорж на границе и привезли в Париж.

Продрав глаза к полудню, Бенкендорф нашел у себя на столе очень вежливое письмо министра полиции, извещавшего об обнаружении беглянки. И второе, от директора театра, писавшего явно под диктовку Фуше, о возобновлении представлений «Артаксеркса».

Полковник спал не меньше двенадцати часов кряду и, проснувшись, не чувствовал себя ни отдохнувшим, ни здоровым.

– Это от нервов, – оказывается, Толстой просидел с ним всю ночь. Граф испытывал сильную неловкость оттого, что его стратегический план по захвату полицейского участка провалился. Вернее, не дал результатов. И адъютанта спасли – стыдно сказать – поляки!

– Вам не надо туда ходить, – посол указал на письмо Фуше. – Он вас провоцирует. Я не верю, что Жоржиху поймали. Шустра больно.

Александр Христофорович и сам не верил. Но сердце сжималось. По городу распространили слух, будто Жорж привезут на представление в оковах. И сразу же заберут после драмы в тайную тюрьму. На спектакле публика жаждала закидать беглянку камнями. Из патриотических соображений, разумеется.

Друзья-актеры во главе с великим Тальма пытались найти узилище, где держали Жоржину. Но тщетно. О чем трагик поведал Бенкендорфу перед представлением.

– Как вы?

– Держусь. Меня не пустили в гримерку. Прогнали даже с лестницы.

– Там полиция. Вы плохо выглядите. Идите лучше в ложу.