– По какому поводу? – спросил Званцев, присаживаясь на лежак.

– Да вот, – Дедуля развел широкими, почти медвежьими лапами, – о жизни разговор зашел. – Он виновато поморгал маленькими глазками, окруженными короткими светлыми ресницами, пытаясь прикинуть: как у начальства с настроением, не ошибется ли, предложив присоединиться. – Николай Петрович, вы, может, того... а?

– Что, Порфирьич?

– Я говорю, может, с морозца-то оно и ничего... Только на пользу, а? Кровь быстрее побежит, а?

– Да о чем ты? Что-то я не пойму тебя? – беспечно спросил Панюшкин.

– Говорю, что, если, к примеру, это самое... Ну, в общем...

– Выпить предлагает, – улыбаясь, пояснил Костя-парикмахер. – А слово «водка» вымолвить робеет. Язык не поворачивается. Точно-точно, Николай Петрович! Как на Материке поклялся не пить, так больше этого слова и не произносит.

– Начинать надо с малого, – подтвердил Дедуля. – Слова, которое обозначает эту самую жидкость, для меня уже нет. Думаю, вскорости и от нее самой отказаться. Так что, Николай Петрович, пригубите?

– О жизни, значит, разговор, – Панюшкин присел рядом со Званцевым, снял шапку, расстегнул куртку, озябшими ладонями потер лицо. – Ну, разливайте, чего тянуть.

На крючках, как шкуры каких-то человекообразных зверей, висели скафандры, красные блики из раскрытой печи играли на их резиновых складках, на круглых стеклах водолазных шлемов. Панюшкин с улыбкой наблюдал, как радостно засуетился Дедуля, как ловко управлялся он со своим животом. Казалось, достаточно ему поднять руку, чтобы в ней оказался стакан, бутылка, рыбина. Постепенно табуретка приобретала вид накрытого стола.

Панюшкин знал нескладную, известную всему Поселку судьбу Дедули. Когда-то он был режиссером телевидения, снимал фильмы, будто бы даже неплохие фильмы, любил дальние командировки, но потом бросил студию и ушел руководить кружком юных кинолюбителей, а оттуда подался в фотографы городского ателье. И жил, и работал Дедуля шумно, на годы вперед планируя собственное процветание. Когда-то, женившись на красотке из украинской деревни, он, не раздумывая, уволился с работы, решив разводить арбузы. И настолько был уверен в успехе, что немедля засел за составление плана дома, который построит, когда продаст богатый урожай. Но продавать оказалось нечего, а небольшую выручку от зеленых недомерков у Дедули вытащили какие-то забулдыги, которых он решил угостить на радостях. Со строительством дома пришлось подождать, да и жена, убедившись, что дальше планов двухэтажного особняка с розарием и бассейном дело не двигается, ушла. Погрустив недолго, Дедуля уехал в Сибирь разыскивать древние поселения Мангазеи, но недоехал, остановившись на какой-то стройке – вспомнил, что в юности учился в автодорожном техникуме и неплохо знает строительные машины. Когда стройка закончилась, прикатил на Пролив.

Подняв стакан, Панюшкин посмотрел сквозь него на полыхающие поленья, на затаенно притихших, как перед важным событием, Званцева, Дедулю, Костю-парикмахера... Огонь из печи отражался в гранях стаканов, делая их рубиново-красными, а лица – торжественными и значительными, будто собравшиеся готовились совершить какое-то таинство.

– Ну? За что? – спросил Панюшкин.

– За свершение наших планов! – убежденно сказал Дедуля. – За свершение наших самых несбыточных, невероятных и, не побоимся этого слова, дурацких планов! – И он так решительно выпил из стеклянной баночки, будто только от этого зависело его счастливое будущее.

Панюшкин подержал кулак у рта, словно прислушиваясь к себе, повернулся к Дедуле:

– А теперь скажи, Порфирьич, за что же мы пили, какие у тебя планы?

– О! Вы представляете, Николай Петрович, оказывается, у меня на Кубани живет обширная родня! Какие-то двоюродные тетки, троюродные братья, сестры, родной дед и так далее. Все они меня помнят, что, впрочем, вполне заслуженно, и жаждут видеть ежедневно. Другими словами – зовут на Кубань.

– Поедешь?

– Обязательно. Фрукты, овощи, солнце, родня... После этого климата мне три года надо на солнечной части земного шара жить и наверстывать упущенное! Я что решил – покупаю на заработанные под вашим руководством деньги пять вагонов леса, отправляю их на Кубань и строю дом. Представляете – два этажа! Подвал, выложенный кирпичом. Там всегда прохладно, там будет стоять грубая, но надежная мебель – стол, стулья, полки, керамика, на стенах – чеканка... Вы не знаете, какую я чеканку делал? Нет? О! Я год жил чеканкой, и она до сих пор украшает лучшие дома города Днепропетровска. Да что дома! Дирекция нового беломраморного театра оперы и балета сочла за честь повесить мою чеканку в фойе! Правда, ее оттуда вскорости сперли. Но и это кое о чем говорит! Самые влиятельные люди города перебегали дорогу, чтобы поздороваться со мной, чтобы пожать вот эту руку! Да, так я недосказал про дом, который построю на Кубани... В подвале у меня всегда будет хорошее сухое вино для друзей. Приглашаю, Николай Петрович!

– Спасибо. Обязательно приеду. Непременно.

– Договорились! Жду! Адрес вышлю дополнительно. А перед домом будут расти розы! У меня будет прекрасный розарий! Вы знаете, какие розы растут на Кубани? Не розы, а... а... наваждение какое-то!

– Но перед этим надо купить пять вагонов леса? – уточнил Званцев. – И лес, как я понимаю, нужен хороший, верно?

– Да, пяти хватит даже на то, чтобы расплатиться с ребятами, которые будут помогать! – Дедуля захохотал радостно в предчувствии счастливых времен, и по его рыжей бороде запрыгали яркие блики от горящих поленьев. Он даже не заметил подковырки Званцева. Впрочем, вполне возможно, что он попросту не пожелал услышать отрезвляющие слова, как делал это всю жизнь – брал в расчет только радостную сторону событий.

– Сколько тебе лет, Порфирьич? – грустно спросил Панюшкин.

– Сорок пять. А что? Думаете, не успею построить?

– Полагаю, не успеешь. Во всяком случае, надо торопиться. Дом построить не менее сложно, Порфирьич, нежели наш трубопровод. Там свои тайфуны, свои комиссии...

– Вообще-то да, – тут же без колебаний согласился Дедуля. – Хлопотно это – дом строить. Ну, построю я его, а дальше? Ведь в нем жить надо, в доме-то! Работать где-то! А кем я буду работать в кубанской станице? Да засохну я там раньше своего розария! Пропади он пропадом, этот дом вместе с подвалом и бассейном! Дом – это такое тяжелое испытание для всех моральных и нравственных основ человека! Там украсть захочется, там в сговор вступить с антисоциальными элементами... А тяжести поднимать, думаете, легко? Нет, здоровье – оно не вечно! Будем живы!

– Ох, Порфирьич! – вздохнул Панюшкин. И подумал: немало еще по Дальнему Востоку, да по нашим островам, да по всей России-матушке таких вот неустроенных, мятущихся, мотающихся со стройки на стройку, из одного полузанесенного общежития в другое – полузатопленное, и не могут, бедолаги, найти себя, не могут сделать себя. И фильмы они снимают, и плотины строят, и просто шатаются... Что мешает им? Куда идут они, да и идут ли? Ведь сил в нем, в этом толстобрюхом Порфирьиче, на добрый десяток человек заложено! Ведь действительно висят его чеканки в фойе театра, крутят по телевидению его старые фильмы, и машины он знает, и нет в отряде водителя более самоотверженного и отчаянного, чем Дедуля. Где же осядет он, на чем остановится? Каким ветром опять подхватит его и куда занесет? И эта бравада, эта постоянная готовность посмеяться над самим собой, над своими удачами и неудачами – и тут же стеснительность, опаска, как бы не подумали, что он больно всерьез к себе относится, как бы не решили, что он гордится своими фильмами, как бы не приняли за хвастовство утверждения, что его чеканки брали призы на республиканских выставках. Что за всем этим? Только ли безалаберность? Ребенок, какой он еще ребенок! Сколько в нем робости, жажды покровительства, детской уверенности в бесконечности своей жизни, в том, что все подвластно ему, все он может и всего добьется, если захочет. И ведь не пустая это уверенность.