Какое-то время Шоу стоял не поднимая глаз. Наконец, не придумав, что еще сделать, пронес корзины через кабинет под надзором Энни Суонн – ее голова, если смотреть не сзади, а спереди, по-прежнему не держалась на шее прямо, – и опустошил одну за другой, все части тела, в Темзу. Он не избавлялся от них ради Энни, думал Шоу: он их распределял. Что бы тут ни происходило, происходило это между Тимом и Энни. Правда ли они вообще брат и сестра? Один из них всегда побеждает, но, видимо, ничего этим не решает. Оба были по-своему безумны; а может быть, одинаково. Шоу выступал в роли некоего свидетеля. Сперва он был им нужен только для этого, а теперь – только вот для этого. Последним в речку отправилась рука, со слегка сжатой ладонью. Когда он ее бросил, пальцы выпрямились, словно в благодарность. Поднималось солнце, серое, но обещая свет. Было ветрено и зябко.

Когда он закончил и вернул корзины на место, Энни уже пропала. Перед уходом она открыла новую страницу в «Доме Воды» – показывая ему, как подозревал Шоу, какое-то последнее, формальное приглашение. Все та же бестолковая тарабарщина во все том же нечитаемом формате. Шоу изменил размер шрифта. «Человеческий эффект бутылочного горлышка», – прочитал он; потом, в нескольких строках ниже: «Ранее неизвестное подвидообразование, возраст – полтора миллиона лет». Кто-то нацарапал ту же цифру на блокноте у компьютера, подчеркнул и добавил вопросительные знаки до и после.

Он вернулся домой и впервые спал спокойно с самого переезда в дом 17 по Уорф-Террас, и проснулся полным сил. Он чувствовал себя освобожденным. Чувствовал, что знает, кто он. Он спустился на Мортлейк-Хай-стрит, где на углу с Уайт-Харт-лейн взял себе маккиато и домашнюю гранолу и сидел среди жен Литл-Челси, собравшихся на чай «оранж пеко»; затем поднялся по течению, у кладбища и Тропы Темзы.

Фасады домов вдоль излучины выжигало сильное солнце, преображая щипцы крыш в квадраты и треугольники света, привлекая внимание тут – к алюминиевому зонту над трубой, там – к провисающему телефонному проводу, что-то акцентируя желтым номерным знаком проезжающей «Ауди». Ветер сотрясал лежащие на всем неподвижные капли воды. В другой стороне от реки над собором Святой Марии Магдалены радостно трудились вороны, распадаясь на двойки и тройки, выполняя свой воздушный труд, вдыхаясь в свои сваливания и боковые скольжения вокруг шатра-мавзолея Ричарда Бертона. Только таким утром, думал Шоу, и можно сказать, что в Лондоне свежий воздух. Дальше по бечевнику, между заводом переработки мусора и Национальным архивом, он осознал, что идет на работу. Передумал, решил посетить мать.

– А ты не больно торопился, – пожаловалась она.

Он уставился на нее:

– Ты же не хотела меня видеть. Письмо мне написала.

Она хохотала, пока не поперхнулась.

– Не было такого! – сказала она голосом девушки куда моложе, только сейчас узнавшей о какой-то своей дерзкой социосексуальной оплошности, совершенной под влиянием алкоголя неделю, месяц или год назад. Это было одно из ее самых эффективных выражений. На миг она показалась полной жизни. – Не было такого!

Шоу тоже рассмеялся. Потом вспомнил других ее детей – их, людей прагматичных и с завидными практическими навыками, но почему-то все равно неприкаянных, разбросало за границу, где они неукоснительно и равноудаленно размещались вдоль побережий Канады или Австралии, чтобы никогда в жизни друг друга не видеть. Сколько в мире так и не поладивших сводных сестер и братьев; столько пап в красно-белых футбольных шарфах, снявшихся пятого ноября, лыбясь из неудачно отпечатанного слайда «Кодахрома», возбужденные и никчемные в свете костра на пляже, на десяток лет моложе своего настоящего возраста: в конце концов это так ее утомило. Поэтому у нее оставалось меньше времени на него. Жизнь была сложной и без малыша Шоу, который следовал за ней – полжизни рядом, полжизни в отдалении. Почему-то это он стал позором, а не отцы и сводные братья с сестрами; ежедневной обузой, требующей больше энергии, чем она могла дать.

– Твой отец умер от увеличения селезенки, – сказала она теперь, словно это что-то хорошее.

– Какой из? – спросил Шоу.

– Ты так говоришь, но на самом деле не всерьез.

– Хотел бы я знать о тебе правду.

Тогда она положила руки на колени, отвернулась от него всем торсом и посмотрела в сад.

– Ты никогда не даешь мне рассказать.

– Я спрашиваю. Без конца.

– Ты никогда не даешь мне ответить.

– Что? Тогда ответь сейчас, – сказал он. – Сейчас ты можешь ответить.

– Зачем? – Она пожала плечами. – Это была моя жизнь, а не твоя. Найди себе свою жизнь, засранец ленивый. – После паузы она вздохнула и разгладила юбку. – Хотя бы найди собственных друзей. – Снаружи на свету горели газоны и клумбы; она пренебрежительно отмахнулась от них рукой. – Раньше я любила воду, Джек. Помнишь?

– Кто такой Джек? – спросил Шоу с как можно большей горечью.

– О, а ты не помнишь? Малыш Джонни Джек! Колыбельная? Малыш Джонни Джек, – запела она хрупким мелодичным голосом, – тащит семью на спине весь свой век.

Не помнит, сказал Шоу. Впервые слышит.

– Наверное, ты пела кому-нибудь еще.

После этого они оба замолчали, а потом она заплакала. Шоу неловко положил ей руку на плечи. «У меня есть друзья, – хотелось ему сказать. – Честно». Он пытался рассказать ей что-нибудь о своем знакомстве с Тимом и Энни Суонн, но и сам как будто даже сейчас не мог на них сосредоточиться; да и ей неинтересно, это он видел. Сейчас она была способна максимум на десять минут чего угодно. Через десять минут после его прихода она всегда забывала, кто он, чем ему обязана или зачем он здесь. Сидела, положив руки на колени, и слушала дневное дорожное движение к востоку и западу от дома престарелых.

Теперь она сказала:

– Здесь такой спертый воздух. Не попросишь их что-нибудь сделать? Воняет как будто ушной серой.

Шоу – который в восемь лет испугался собственной ушной серы, потому что от нее пахло «Мармайтом», – ничего такого не чувствовал.

– Я принес нам фильм. – Вот и все, что он нашел ответить. – «Ночные ходы», Джин Хэкмен в роли детектива, которому не хватает эмоционального интеллекта. Думал, можно посмотреть.

Она пустыми глазами уставилась на DVD, оказавшийся у нее на коленях.

– Очень хороший, – сказал Шоу.

– А как же фотографии?

– Ты их только без конца рвешь.

– Правда? Я просто была такой Малышкой Джейни Джек, вот и все. Впрочем, – сказала она словно кому-то третьему в комнате, – кто теперь станет меня винить?

– Мы с тобой оба хорошо пожили, – поймал себя на уверенном заявлении Шоу.

– Ненавижу это место.

К следующему полудню он начал задаваться вопросом, что именно произошло на Брент. Он знал, что это что-то важное, но не знал, чем именно; знал, что это облегчило его кризис, но не знал насколько. Он вернулся туда в обед, но только обнаружил, что берег пуст. Все цепи и тросы, которые привязывали лихтер Тима Суонна к суше, повисли; отлившая вода обнажала заливающиеся очертания корпуса в иле.