Гадала, чем он занят на Рождество, и думала ему позвонить и предложить приехать, и даже уже взяла трубку. Но что сказать человеку, которого видишь раз в месяц? «Просто быстренько звоню тебе между сдачей крови и стрижкой. О, бог знает. Бирмингем или еще где». Вместо этого она наблюдала, как пишет: «Я так устала». И – сама того не ожидая: «Зима в незнакомом доме! Все эти годы я была готова убить за такое место. Я даже не понимаю толком, что имею в виду».

Хоть она вдруг занервничала из-за мысли о сне, все же уснула.

Проснувшись – ото сна, в котором ее кто-то звал, – она обнаружила, что вышла луна и прекратился дождь; она не знала, который час. Спустилась и села за кухонным столом, накинув кардиган на плечи, думая, приготовить себе что-нибудь поесть или просто пойти обратно спать. Включила радио, но новости были так себе. Было два часа ночи, и, хоть она чувствовала весь город вокруг, на улице стояла тишина. За два-три дня до Рождества все-таки ждешь какие-никакие празднования. Она пила чай, когда услышала, как голос недалеко за спиной произносит:

– Вита?

Она выглянула в сад, где на верхней лужайке косо лежала тень розовой арки от лунного света. Там стоял силуэт. Спиной к дому. Она постучала по стеклу.

– Уходите! – крикнула она. – Что вы там делаете! – Но сама и так уже знала. Силуэт встал в полуобороте, затем, словно не двигаясь, приблизился к арке и поднял руку, коснулся двух-трех робких зимних бутонов, повернув при этом белое лицо к Виктории. Силуэт ждал ее.

– Не смей! – крикнула Виктория. Снова постучала по окну, выбежала к задней двери и рассерженно выглянула. Сперва сад показался пустым. Уже не тем, чем был. Снаружи было теплее, чем в доме. Так тепло, что почти как в июле. Так тепло, что если бы она вышла, то куртка и ботинки не понадобились бы. Луна озарила розовую арку, – словно слишком маленькую, слишком далекую, слишком похожую на картинку в книжке.

– Подь, Вита, – подозвал силуэт мягким коварным голосом.

Вот он пригибается под аркой; а вот он уже снова на лужайке, и все снова вытягивается слишком далеко, и тени на траве слишком длинные. Смены перспективы выглядели текучими, органичными, не требующими усилий, словно Виктория обрела новый способ смотреть на мир. В то же время они были столь же разрушительными и преображающими, как не требующие усилий рвота и горячка при болезни.

– Подь, девочка.

– Это ты, Перл? – окликнула Виктория. – Это ты?

Лужайка напоминала зеленый пруд в летнюю ночь. Не слишком большая, не слишком маленькая; и выглядела как поверхность, по которой нельзя ходить. Гладиолусы по соседству с огромным алтеем и благоухающим ночью левкоем изгибались над гладкой почвой, словно росли из воды. Несмотря на дома по бокам, на Викторию нахлынуло такое чувство уединения, что ей было легко почти полностью раздеться.

– Вита! – позвал голос. – Виктория!

Лужайка под розовой аркой начала сгущаться, плескаться и изгибаться. Залоснилась. Плотно бликовала под лунным светом: теперь Виктория слышала, как за аркой тихо шумит вода. Там проблесками мелькали стрекозы, которые охотились над травой! Не задумываясь – но и нисколько не торопясь, – она разделась до конца и, ни разу не оглянувшись, опустилась в лужайку и поплыла к другой стороне, где села под аркой на протертые и скользкие ступени в ароматах роз и левкоя, слушала воду, ненадолго всмотревшись в нижний сад и в сгущающуюся тьму.

– Вот что случилось с моей матерью? – спросила она у ожидающего силуэта мягко, почти печально. Задумалась обо всем прекрасном, что утратит, но и обо всем, что может обрести; и спустилась по ступеням.

– Те, кто желает быть чистым, – произнес голос, – да будут чистыми.

В конце концов Виктория услышала, как сама сказала: «Отправь меня в воду», – а потом – ничего.

Через пару недель после приезда Виктории Шоу решил ей написать. Весь тот странный вечер, думал он, они пытались что-то объяснить друг другу, но не смогли придумать как. У обоих в жизни хватало пустот, оба были головоломками, которые никогда не собрать полностью. В то же время в свете всей встречи его нынешний образ жизни показался пробным, но при этом уже совсем не временным: очевидно запоротым. Все, что Шоу мог бы ей об этом сказать, – например, что ему бы хотелось вложиться в себя и дальше действовать с новыми силами, – стало бы слишком большим откровением для них обоих. Не столько об обстоятельствах Шоу, сколько о нем самом. В каком-то смысле это бы стало слишком очевидным признанием – хотя в чем, он и сам еще не понимал. И теперь писал ей:

Это звучало как-то пусто, и он начал заново. «Рад был тебя видеть. Нам надо…» Но так безвыходно уперся в возможности, заложенные в последних двух словах, что вскочил, захлопнул ноутбук и весь следующий месяц пытался выкинуть все это из головы. Вокруг смыкался Лондон. Шоу думал, не переехать ли. Думал, как бы найти новую работу. По ночам ему снилась Энни Суонн, любопытные приключения, которые хорошо начинались – когда у нее беспардонно и дружелюбно задиралась юбка, – но быстро скатывались в куда менее приятном направлении.

Он скучал по вечерам среды с Энни, хоть она тогда и проводила большую часть времени не приходя в сознание. Зато эти встречи одновременно расслабляли и, по-своему уютно, возбуждали. Это, видимо, и отражалось в снах, хоть он так и не понял, на что еще намекает подсознание. Примерно во время стычки в Барнс-Коммон она перестала отвечать на его ночные звонки; вскоре после этого он перестал звонить. Сейчас, придумав записаться в качестве частного клиента, Шоу попробовал снова. Без ответа. «Я просто не понимаю, что тебе или Тиму от меня надо», – с ужасом услышал он начало собственной мольбы и бросил трубку. В два вечера из трех по пути от «Эрл оф Марч» к «Айдл Аур» он стучался к ней. Коттедж стоял темным, а ее как будто никогда не было дома. Потом, однажды вечером, где-то через месяц после их последнего сеанса, из глубины кладбища, где он задержался порыться в земле у больничного забора, ему померещился слабый свет в окне ее спальни.

Калитка стояла нараспашку, от узкого палисадника крепко пахло желтофиолью и левкоем. Входная дверь была приоткрыта.

Шоу постучался.

– Эй? – сказал он.

Когда никто не ответил, он окинул взглядом улицу, толкнул дверь и вошел.

На первом этаже стоял уличный воздух, его будто впитывали ковры и мягкая мебель. Уличный фонарь выхватывал из темноты крупные предметы мебели; резко падал наискосок на книжные шкафы и зеркала.

– Энни?

Он прошел на кухню, потрогал чайник тыльной стороной пальцев. Не совсем остывший. Судя по ощущению, около часа назад здесь кто-то был. Он повыдвигал ящики Энни, проверяя их на бесшумность и легкость в использовании; открыл новую пачку печенья с темным шоколадом и съел одно. Постоял у лестницы, облизывая пальцы и не зная, что делать дальше. Из спальни ему почудился легчайший вздох, не громче выдоха.