Людвиг. – Гайдн пропускает мимо ушей попытку блеснуть знаниями, опять хмурит брови. – Ваша музыка выла и грохотала. Все эти люди, конечно, увлеклись фантазиями о том, как дорвутся до власти и наведут свои порядки, но прошу, умерьте пыл! Подумайте, какую сторону себя вы демонстрируете. В гостях не играют подобное, мы собираемся не для того, и…

– А зачем же мы, по-вашему, собираемся? – раздается рядом. Гайдн осекается. – Почему не для экспериментов? Я как раз их весьма поощряю. И игра была впечатляющая.

К фортепиано подошел ван Свитен – незаметно, так что непонятно, сколько он услышал. Гайдн по-детски краснеет, точно его поймали на воровстве сластей, но быстро справляется с собой и спокойно поворачивает к барону голову. Наверное, он хочет отшутиться, свести постыдное распекание на нет, завести формальный разговор. Но планы барона иные. Поглядев сначала на него, потом на Людвига, он поднимает сухощавый палец и грозит Гайдну:

– Я бы вас предостерег, маэстро, очень предостерег. Не забудьте: посредственность рождается не только из невежества, но и из скованного ума или, например, из ума закостеневшего… – Глаза взблескивают, уголки губ поднимаются в двусмысленной улыбке. – И грозит это в любом возрасте. У всяких заслуг есть срок.

Гайдн молчит. Людвиг тоже: ищет подтекст. Когда находит, снова хочет оказаться подальше. Сегодня ему везет на ядовитые клыки и смыслы между строк.

– О чем вы? – переспрашивает Гайдн, но Людвиг не сомневается: это условность, шанс отыграть назад. – Кого вы считаете посредственностью с истекшим сроком?

– Никого, что вы! – незамедлительно отыгрывает барон, всплеснув белоснежными манжетами. – Просто напоминание: ученик, идущий по стопам учителя, станет великим, а вот учитель, тащащий ученика на веревке и раздающий ему пинки, всегда проиграет. Особенно когда тащит его в свой закат…

«Прекратите!» Но Людвиг молчит. В горле опять растет комок, на этот раз – страха, жгучего и позорного, что сейчас ван Свитен снова откроет рот и заявит: «Он уже сегодня мне на вас, кстати, жаловался!» Опасение сбывается, следующие слова даже хуже:

– Более того, умные ученики чувствуют это. Они перегрызают веревки крепкими молодыми зубами, бегут и превосходят учителей в десятки раз, даже имен их не вспоминая…

Людвиг встречается с Гайдном глазами. И, ненавидя себя, потупляет голову.

– Поосторожнее распекайте дарования. – Барон, будто не заметив переглядки, кладет руки на плечи и Людвигу, и Гайдну. – А вы, дарование, будьте терпимее. У нашего большого мира одни часы на всех, но внутри каждого человека идут собственные. Некоторые спешат, другие отстают.

– Мудро, – сдавленно произносит Гайдн, бросив долгий задумчивый взгляд на барона. – И любопытно узнать… как чувствуют себя ваши часы?

– О, превосходно. – Барон снова улыбается. – Думаю, это видно. Все мои стрелки в ладу со Вселенной.

– …А то вы так давно не играли свои сочинения. – Гайдн словно не слышит. Меняет тему? – Людвиг, кажется, даже и незнаком с ними. А новое… новое сочиняли?

Людвиг озадаченно ждет. Да, за год общения он так и не слышал музыки барона. Гадал о ней, но каждый раз сомневался. Будут ли это мрачные оратории под стать масонским ритуалам, навязшим на зубах суеверных? Мажорные гремучие марши? Клавесинные адажио, будто вышитые тонким французским кружевом век назад? У барона хороший вкус и отточенная манера: он знает наизусть «Клавир» Баха; без нот играет Моцарта; делает меткие замечания своим протеже. Желание узнать, на что способен этот странный человек как сочинитель или хотя бы импровизатор, порой напоминает о себе. Но, конечно, Людвигу и в голову не приходило ни настаивать на демонстрации талантов, ни выспрашивать что-либо у знакомых барона. И вот Гайдн зачем-то вышел на это.

– Такова уж моя щедрая натура. – Лицо барона все такое же невозмутимое, сейчас даже ласковое. – Всегда уступаю другим право показать себя, я свое давно отыграл и тем более отсочинял… А вы скучаете по моей музыке, дорогой друг? Мило.

Их тона Людвиг не понимает. Еще сильнее он теряется, когда Гайдн отводит глаза и делает резкий, мало похожий на обычную манеру двигаться шаг назад. Кажется, он хочет вырваться из покровительственной хватки, будто конь, которого поймали за гриву.

– Меня, скорее, удивляет, что по творчеству не скучаете вы… – Но звучит беспомощно.

– А откуда вы знаете? – Барон щурится, улыбка опять становится едкой, точно как когда два дипломата шли прочь. – То, что я не расписываюсь в некоторых вещах прилюдно, как иные, не значит, что…

– В каких вещах? – Гайдн почти сплевывает это, сверкнув глазами так, как сверкал при Людвиге лишь раз – в зимний день в Бонне, спрашивая, сколько жертв можно простить революции. – Бога ради, это начинает меня утомлять!

– О, в разных… но молчание порой – золото, большее, чем музыка.

Между ними повисает тревожная пауза. Наконец Гайдн отступает еще на шаг.

– Вы не станете продолжать. – Не вопрос, утверждение.

– Имеющий уши, как якобы говорит ваш любимый Господь…

Это уже непозволительный выпад, и Людвиг догадывается, чем он кончится.

– Простите, – обрывает Гайдн, хрустнув кулаками. Выдержка его все же не подводит, оплеуха не обрушена. – Извините… мне что-то душно. Выйду-ка я на воздух.

– Извольте. – Барон отвешивает почти незаметный поклон и указывает на дверь, точно гость мог забыть дорогу. – Да, сегодня действительно жарко, и, теперь я уверен, моей ошибкой было вынести вино. Некоторым оно категорически вредно.

Если юноши, которым не повезло прогневать ван Свитена, удалялись с гордостью, то при взгляде на уходящего Гайдна Людвиг чувствует липкий, едва выносимый стыд. Мэтр опустил голову, кажется как никогда старым. Впору вспомнить, что ему даже не полвека, а на десять лет больше; что каждый его приход сюда, к вроде как близкому по возрасту барону, – тяжкое испытание из-за полярности взглядов; что Людвигу стоило бы вступиться, какой бы ни была подспудная обида, или хоть сделать, как он привык дома, – взять огонь на себя. А он сидел как чурбан – хлопал глазами, проглотив язык. Хочется провалиться сквозь землю. Вспотевшие ладони жжет, желудок болит, и хотя последние слова явно адресованы ему как единственному оставшемуся собеседнику, ответить нечего.

– М-м-м, – глубокомысленно откликается Людвиг, борясь с желанием себе же залепить затрещину. – Да. У вас жарко. Может, открыть окна?

В стороне шумит общество, все громче. Барон, покосившись на гостей, хмыкает, в который раз оправляет манжеты, но не делает и попытки позвать лакея. Вместо этого он опять устремляет пытливый взгляд на Людвига и, помедлив, замечает:

– Кстати. Ваша игра была крайне выразительной… не побоюсь слова, инфернальной. Из этого может получиться симфония, если добавить иных голосов, не думали?

– Думал, – приходится признаться, хотя продолжать разговор желания нет.

– Вы очень интересны, кажетесь все