Скрылись. Грунтовка направо. Андрей тормознул.

— Все. Мне — туда.

— А мне туда. — Я показал на изломанный горб Кара-Дага. — Спасибо, что подвез.

— Да-да. — Он не слушал. — Счастливо!

— Пока.

Я пошел по дороге. Ветер, Набегая, ерошил волосы, утягиваясь в тростники, застенчиво шуршал стеблями и, возвращаясь, шушукался с кипарисами. Осмелев, он теплыми лапами ощупывал кожу, заглядывал в уши и, знакомясь, трепал каждую стяжку на рюкзаке. По кругу ходили две строчки из фильма про Неуловимых:

В удачу поверьте, и дело с концом.

Да здравствует ветер, который в лицо!

Прибой катал гальку на берегу. Скинув ботинки, я вошел в воду. Работал бриз. Паслись чайки, падая за кем-то блестящим; волны норовили лизнуть завернутые штанины. Над Кара-Дагом сияло белым. Я умылся, попробовав море на вкус, оказалось соленое. Солнце ушло; полоса пляжа терялась в далекой дымке. Ноги немели. Я вышел, упал, дотянувшись до рюкзака, достал трубку, табак и квадратный бутылек «Джонни Уокера». Набил, свинтил крышечку, сделал глоток и закурил.

Темнело. Я сидел на пляже и курил, причащаясь и слушая море. Настоящее море. Впервые на тридцать втором году жизни…

Идти в темноте оказалось нетрудно — луна светила как сумасшедшая, и тропу было хорошо видно. Временами, окунаясь в чернильную мглу, она ныряла в кусты, и я останавливался, ожидая, пока восстановится родопсин[84]и сетчатка приспособится к темноте. Шел без фонаря — егеря могли выслать погоню, и в футболке — жарко. Мучила жажда, но я, пользуясь вычитанным советом, покусывал кончик языка — и помогало.

Заросли остались внизу. Надо мной, на залитом серебром склоне, чернели клыки изломанного базальта. Под подошвами, не сдаваясь, хрупали острые камешки. Внизу, в темноте, неторопливо двигались огоньки. Сейнеры, хамсу ловят. Много хамсы пришло, говорят, дельфины из бухты просто не вылезают, отъелись, черти, аж лоснятся все.

Метров через триста начался сюр. Искореженные, в черном серебре, скалы. Белые осыпи. Подлунный камень, призрачные столбы света. И луна… ну, не бывает такой, короче, прям чертовщина какая-то!

Накатило. Не знаю, сколько я так простоял. Час, наверное. С души пластами рушилась корка, и под ней, сверкая глетчерным льдом, открывалось прозрачное и невесомое — вылезало махаоном из гусеницы, расправляло яркие паруса и, подставив их ветру, чутко вслушивалось в набегающую на крыло подъемную силу.

Блин!

Столько лет добровольно лишать себя этого!

Сожаления не было: одно лишь громадное облегчение — как если бы атланту сказали: все, парень, финиш, пенсия. Я сошел с тропы, поднялся чуть выше, под скалы, в самую чернь, сел на раскатанный спальник и маленькими глотками, под табак, стал добивать «Джонни Уокера». Сидел под теплым небом с полосой Млечного Пути наискось и кипятил чай, клубя пузатой, с изогнутым черенком, трубкой.

Падали метеоры. Не чиркали впопыхах, как у нас, а именно падали: основательно и солидно. Перед глазами висела луна. Огромная, со всеми подробностями: пятна морей, оспа равнин, звезда метеоритного кратера на юге — хорошо вмазало, на две тысячи миль грунт выкинуло, прям как отсюда до Питера.

Да-а, далеко забрался. А главное, незаметно. Утром в лесу, вечером на море, пятьсот верст в день, и впечатлений больше, чем за всю жизнь. Вспомнил последнюю смену — как не со мной все, а ведь всего-то четверо суток прошло.

Значит, вот как надо.

О'кей.

Запросто.

Не спалось. Проснулась сумасшедшая радость и мягко толкала под ложечку. В голове запел горн, и сыпанула дробью динридовская «Война продолжается».

Тур-р-р-ум-тум, тур-р-рум-тум, трум-туру-рум-тум тум-тум-тум. Жаль, слов не знаю. Тур-р-рум-тум, тур-р рум-тум… Возникли две строчки, потянули за собой третью, всплыла рифма, сменилось слово.

Луна изогнутым рогом,

под луной путь-дорога,

на дороге сверкает грязь.

Пускай стригут все купоны,

наплевав на законы —

мы уходим в рассветный час…

Фонарик и карандаш. Вырванный на развороте листок. Торопливые строчки. Варианты, один под другим, колонки рифм сбоку. Исписанные поля. То, что не влезло, — на обороте, чтоб не забыть.

Вот это приход!

Восток тихонько алеет,

скоро станет теплее,

отдохнем мы, душой устав,

на каменистых дорогах,

белопенных порогах,

в океане душистых трав.

Дальше… дальше у него там припев. Дальше он «э-геге-гей» поет. Ну, значит, и у меня будет.

Э-ге-ге-гей! — поют ветра, отбивают такт сердца.

Дружище, нам давно пора

в далекий край,

безмятежный рай,

где безоблачны небеса.

Вот так, наверное, де Лиль «Марсельезу» писал. Вставило и понеслось — взахлеб. Образы наползают, лезут как из мешка: знай успевай записывать…

И там, где дальние страны

берегами туманны,

поутру мы пройдем не раз.

Пусть холуи с перепугу

глотки режут друг другу,

мы ж выходим в рассветный час.

Посвежело. Я забрался в мешок. Снова припев. Можно вставить «э-ге-ге-гей», а можно написать новый. Что там, на обороте? Да до черта всего…

Нестройный строй,

карман пустой,

лицо еще в слезах.

Вперед, не стой — закон простой,

где нет врагов и бранных слов

и ни облачка в небесах.

Последние строчки украл, конечно, но уж больно они тут в цвет попадают. Здорово:

вперед, не стой — закон просто-о-о-ой…

там-та-ра-рам-та, тара-тара-рам…

где нет враго-О-ов и бранных слов

и ни облачка в небесах.

Я гений!

Я перевернулся на спину. Оставался один куплет, и я уже знал, каким он будет. Хотелось продлить ощущение, хлебнуть смака, четко поставить точку.

Я написал песню.

Впервые.

Сам.

Я лежал и смотрел, как медленно шла по кругу Большая Медведица. Нет, ребята, обратной дороги нет — тем, кто слышал зов Востока, мать-Отчизна не мила. Теперь все пойдет по-другому, по-моему пойдет. А уж вы как хотите…

Я запалил примусок, плеснул воды, сыпанул сверху кофе с корицей — захотелось. Сделал еще глоток, из горла. Вода здесь плохая. И в Москве плохая, у нас вкуснее стократ. Пока закипало, дописал последний куплет.