И в час, когда лицемеры спят,

смакуя Химеры,

отыграв ежедневный фарс

оставив дома печали,

заперев дверь ключами,

мы выходим в рассветный час[85].

Затухающие вдали барабаны, серебро армейского горна…

Поглядывая на плоский, как таблетка, котелок, я переписал все в записную книжку, поставил дату, а черновик, сложив, бережно сунул в паспорт — для лучшей сохранности.

Кофе вспучился, дрогнул и пошел вверх. Пора! Ухватив котелок и предотвратив тем самым побег, я перелил вкусно дымившее варево в кружку. Набил трубку, отхлебнул раза два и только потом закурил. Табак был медовый — тот самый. Вдыхая аромат табака с кофе, я смотрел в звездное небо.

Блистал Скорпион, манила Кассиопея, в сторонке скромно поблескивали Плеяды. На востоке светлело.

Пора линять, иначе могут срисовать егеря.

Я лениво прикидывал — идти сейчас или придавить часик. Решил придавить. Перетащился за камень, став невидным с тропинки, завел будильник и заснул как убитый…

* * *

…а проснулся как раненый. Ломало. Во рту, после виски, послевкусило буряками. Скрипя, собрался, навьючился, пошел вниз. Вспотел — помогло. Зашагал бодрее, впитывая царящую вокруг красоту. Услышав голоса, сошел с тропы и зашифровался, удачно миновав камуфлированных лесников. В самом низу, из-под ног с жутким визгом вылетела цикада — один в один штурмовик на выходе из пике! — чуть по ногам не потекло, с непривычки. Заметив, где она села, я шуганул ее, чтоб повторила, но тщетно.

В Курортном я умылся, набрал воды, купил кефира и выпечки. Сидел на берегу, завтракал. Рядом возились с лодкой. Рыбаки, наверное.

— По своей ли воле идешь, сынок?

Ай да вопрос! Ай, какой хороший вопрос! Черт возьми, да ради него одного стоило ехать!

— По своей, отец, по своей.

Москва?

— Ленинград.

— А-а-а… В Лисью?

— В Лисью.

— Рано приехал, там сейчас никого. Летом будут.

— Да я просто так, посмотреть. Много про нее слышал.

— Ничего особенного.

Так и оказалось. Сухие глинистые обрывы, редкие, завитые штопором деревца, использованные кубовые шприцы под ногами. Ломкие, мутные от солнца инсулиновые баяны тянулись на несколько километров. Берег был уныл, захламлен, пах морской гнилью и не располагал совершенно. Отмахав по нему часа три, я горел желанием поскорее убраться и, завидев грунтовку с надрывно ползущей вверх «Волгой», толканул ее до конца подъема, на радость сидевшему за рулем парнишке, который, после такого подгона, взялся доставить меня прямо в Судак.

Мы выбрались на трассу. Здесь было веселее: горы, поросшие лесом склоны, сбросы скал и ныряющая в зеленя лента асфальта. Вот где жить надо — на юге.

— …виноградник у меня здесь, маленький. Газик, как назло, встал, вот и пришлось на волгаре ехать.

— Шестьдесят девятый? Что, до сих пор бегает?

— А то! Машина — звэрь, слушай, только сегодня заартачился что-то. Хорошо, тебя вот встретил, а то ведь мог бы и не подняться. Ты вообще каким ветром?

— По берегу шел, из Курортного.

— На фига?

— Так, смотрел.

— О дает! Чё тут смотреть-то?

— Я думал, весь Крым такой: скалы из воды, сосны… «Три плюс два», короче.

— А-а-а. Так тебе в Новый Свет надо. «Три плюс два» там снимали. Там вообше все снимали: «Остров сокровищ», «Пиратов XX века»…

— Далеко?

— Километра четыре от Судака. Мимо не пройдешь.

* * *

Генуэзская крепость на вершине горы. Четкие зубцы по-над гребнем, стена лезет по склону, втыкаясь в башни, парит над кручей, рисует в небе отчетливые зазубрины и, сбрасывая высоту, замыкается тонкой ниткой.

— В крепость думаешь?

— Обязательно.

— Через вход не иди — дорого. На пляже от волнолома тропа вверх — по ней двигай: там, в конце, дырка в заборе.

— А другой дырки нет?

— Есть, только ее контра пасет. Через пляж лучше…

* * *

Набегал ветер, ласкал теплом кожу. Море терялось в небе, впереди пряталось турецкое побережье. Я сидел наверху, представляя, как идут к берегу приземистые, крепко сбитые корабли и, не доходя до скал, уронив бурые, в грубых стежках, паруса, останавливаются, зачерпнув горсти дна ладонями якорей. Подпрыгивая, снуют взад-вперед потемневшие шлюпки, громоздя на песок тюки с бочками; галдят работяги и торгаши; вспыхивают на солнце солдатские панцири и шитые золотым облачения прибывших издалека важных персон — с опаской вышагивая по хрусткой гальке, они, подбирая края одежд, пытаются сохранить надменное и равнодушное выражение лиц, а загорелая в чернь босота, подмигивая, скалит им вслед ослепительные средиземноморские зубы…

* * *

Появились соседи. Влезли — как Эверест взяли: достали сотовые, и ну всем звонить. Потом расположились, пшикнули банками, и мачо, в клешах и пейсиках, полезли на кладку. Придерживаясь, позировали, тыкая жестянками в объективы.

Вжикали зумы.

— У-у-у-у-у!

— Заяц, ну хватит, слезай!

— У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!

— Толстый, кончай, нае…шься.

— Чё, стремак? Вечно молодым, вечно пьяным…

Косились на рюкзак, шептались, хихикали. Мокрые от геля волосы, замысловатый креатив на ногтях, ряды колец в прокомпостированных хрящиках. Валики жира над джинсами.

— Слышь, лапа, давай сюда, вместе щелкнемся.

— Не хочу.

— Да ладно тупить-то, лезь.

— Отстань.

Пойду я, пожалуй, отсюда. Новый Свет открывать.

* * *

Место я нашел сразу. Все как в фильме, один к одному — здесь машина стояла, тут палатка, вон там Сундук рыбу ловил, сидя в кресле. Я побродил по воде. Холодная.

Вскипятив чай, я, прислонясь спиной к дереву, не спеша пил, разглядывая громаду Сокола[86]надо мной. Оттуда звякало и доносились невнятные голоса — скалолазы. Две связки, далеко слышно. Одну из них я нагнал по дороге: бухты яркой веревки, каски, изломанные снаряжением высокие рюкзаки. Штанцы и майки в обтяжку. Сейчас они лезли по краю стены, чуть в стороне от верхней пары — те шли, держась ближе к центру. В середине не было никого — зеркало. Солнце жгло серую гладь; воздух дрожал, маня тенью карнизов под самой вершиной; в синем небе плясало марево. Тянуло в сон. Глаза закрывались…