Баба Злота передала дочери не только породу, но и привила ей любовь к травничеству. Все берега, все рощи, горы и луга были наши с матерью. Наши поля Господни, наша жатва, которая обменивалась на овощи. Целительство давало какую-никакую прибавку, без плуга и тягла мы не ели досыта, но и голодными не сидели. «Там, где нет мяса, и свекла — господин, — говаривала мамка. — Былинку вытянуть — и то работа». И будила меня до рассвета: «Никто не слушает лягушек, которые благим матом кричат с утра до утра. Когут[241] отзывается только раз — на рассвете, и люди слушают его, встают и идут на работу».

Пожалуй, я знал голоса всех когутов мукачевских окрестностей. Первыми они просыпались на Липовой улице, за ними хрипло кричали кокоши Кривой, потом переметом стелилось кукареканье по Луговой, Яблочной, Табачной, Голоштове и Фюзеше. И только потом доносилось сытое пение с Мельничной, где птица жировала на остатках помола. Последними чинно тянули породистые каплуны богатого околотка Турул, носившего имя легендарной птицы, которая якобы привела мадьяр в наши земли.

Удивляются, почему в детстве так долго тянется время. День как год. Вероятно, сладкие мои, что ребенок за день запоминает тьму-тьмущую всего. Как пчела неутомимая набивает соты мировоззрения.

Весь световой день мы бродили с тайстрами. «Не стой, пока под ногами трава вырастет, — подгоняла мать. — Все делай от души, как для Господа». А когда мы возвращались из пыльных походов, голосили нам козы, которых гнали с выпаса. Мы скот не держали, нечем было кормить. «Одна коза есть и ту каждый день за хвост поднесть», — фиглевала[242] мамка, имея в виду заслонку шпаргета.

«Примеряйся, сынок, ко всякому делу, — наставляла она меня. — Сначала хлеб, а пак — молитва. Набирайся всякого знания, прежде всего того, что приносит пользу людям. Шелк износится, но портянкой не станет». Тогда и услышал я от нее рассказ о сапожнике. Бедный сапожник изо дня в день корпел над работой, чтобы прокормить свою большую семью. Выходил вечером, измученный и измазанный, и смотрел на людей, что, прекрасно одетые, шли в храм. Смотрел и плакал: все спасутся, один я, грешный, не спасусь. А сам должен был и в воскресенье клепать, чтобы свести концы с концами. Трудился без отдыха, молился и горевал: грешен я, грешен… И тогда Бог послал сапожнику святого Антония. И тот его утешил: «Не печалься, человече, ты сделал для Господа больше, чем праведник…»

Пока зелье созревало на корню, мы брались за «лесную шерсть». Это наследие тоже досталось от бабки. Я мешками носил сосновые иголки. Мать их распаривала и вываривала в щелоке до густого волокнистого месива. Тогда расчесывала, отмывала в Латорице и сушила. А из добытого волокна вязала теплую и ароматную вберю[243]. Та еще и была очень целебной при ревматизме. Неудивительно, что у матери скоро появились заказчики на «сосновые покрывала». Она должна была вертеться, чтобы одеть четырех мужиков — деда, няня, меня и Божьего челядина. Да еще и копейку какую-то заработать.

А для будничного одеяния ткалось полотно из крапивы. О, с ней труднаций[244] — будь здоров! Зато какое чудо — жалящая пряжа. Сама природа ее создает из весенней теплыни, летних дождей, осенних туманов и крещенских морозов. Поэтому она мягче льняной, зимой лучше греет, а летом освежает тело.

Крапиву мы собирали до Пасхи, как только треснут почечки на вербе. Тщательно сушили, чтобы стебель стал ломким, а волоконца отделялись. Тогда — на мялку, на широкую доску с прорезью-седлом, в которое вкладывается пучок тресты[245], а сверху его дробит заостренное било. Дюйм за дюймом, вершок за вершком. Не разомнешь мялкой — не возьмешь прялкой. Получаем повисмо[246]. Чтобы из него вытеребить кострицу[247], бьешь дубовым косарем, похожим на тесак. Часто-часто рубишь им, пока твердые остатки не отпадут. Затем еще толчешь повисмо на пне, а в самом конце обиваешь на круглой палке. Еще и после этого на нитях остается полова. Очищают их, протирая между березовыми дощечками, — так отсеивается пыль. И мы уже имеем готовую для чесания кудель, длинную, короткую, всякую. А чем дольше волоконце, тем пряжа тоньше и прочнее.

«Пока зелье созревало на корню, мы брались за “лесную шерсть”… Я мешками носил сосновые иголки. Мать их распаривала и вываривала в щелоке до густого волокнистого месива. Тогда расчесывала, отмывала в Латорице и сушила…» (стр. 227).

«А чем дольше волоконце, тем пряжа тоньше и прочнее… Куски ткани потом отбеливали в росе, вываривали в золе, для крепости и оздоровления вымачивали в дубовой коре…» (стр. 228).

Сначала мы чесали старосветским способом — грубыми кленовыми гребнями. А со временем приспособились к мелким мыкалкам и щеткам из свиной шерсти. О, тут запасайся терпением! Надо исправно расчесать и разгладить каждое пасмице. Мама ворковала: «Мастера терпение делает». Очесы в сторону, кудельные нитки — для пряжи. Куски ткани потом отбеливали в росе, вываривали в золе, для крепости и оздоровления вымачивали в дубовой коре. При необходимости пряжу чернили ржавым мхом, а для глянца добавляли барсучий жир. Чтобы подсинить, варили в васильках, для желтоватости — в ромашке. Ткали из нее скатерти, постельное белье, сукманы и рубашки. И износа тому полотну не было. Монах-пещерник, испробовав на себе, и монастырскую братию к нему приохотил. Шутил: «Иоанн Предтеча ходил во вретище из верблюжьего волоса, не знал, что одеваться можно и в крапиву…»

Поговаривали, что и сам епископ вытирался нашими «жалкими» полотенцами и обвязывал поясницу поясом из очеса. Негодная пряжа и правда шла на грубое рядно, мешки, веревки, паклю для конопачения. Еще мать вязала из нее целительные при онемении ног чуни[248] и шапочки, снимавшие головную боль. Еще и пыль очеса годилась для лекарств роженицам. Поистине удивительное растение — эта крапива. Стебель одевал нас, а собранные листья — кормили. В них можно было хранить в теплое время мясо и рыбу. А соком мамка приучала девушек мазать темечко — и волосы становились мягкими, здоровыми и крепкими, как крапивное волокно. Таки правда, что добытые из земли красота и сила не вянут и не пропадают зря.