радостно в этой тесноте. Ему даже не хотелось, чтобы они поднимались — вот бы побыть к ней так близко ещё хоть сколько-нибудь!

— Не что, а кто! — вновь повторила Алисафья, и приподнялась, нащупывая муфту. Сбила с неё снег. — Это был сам пущевик! Старший из всех здешних лесных братьев, очень злой! Попасться ему на пути — верная гибель! Хорошо, что он нас не увидел! Иначе — конец!

— А точно не увидел?

— Нет, иначе не ушёл бы. Видит плохо — голова у него выше любого дерева, весь лес ему только по плечо! Просто, — она встала и протянула ему руку. Антон Силуанович покраснел, ведь так поступить должен был он. — Просто дряхлый совсем, до отупения. А так пущевик способен убить одним взглядом, и ему без разницы, кто перед ним. Деток даже не пожалеет.

— Старший из лесных братьев? То есть как это? Что за братья такие?

— В каждом лесу живут свои хозяева, они как семья. Обычный леший занимает площадь около семи квадратных вёрст, другой участок уже не его, так и делят братья по соседству, друг другу не мешают. Леший, встретив у себя на участке человека, может пошутить, запутать, редко когда на большее зло способен, если человек сам не бедокурит. Даже и на сделку со смекалистым человеком порой идти готов, главное — суметь с ним договориться, умилостивить, уважение оказать. А детки у них — лесовички, так те даже и добро могут людям сделать, помогут из леса выйти иной раз. А вот неповоротливый пущевик — он главный, и способен только на зло.

— Но почему так?

— Он ненавидит людей, думая, что по их воле загнан в самую непролазную чащу. А тут у вас ещё и железная дорога, шум, совсем разгневался неповоротливый старик. Кого угодно встретить боялась, но самого пущевика — это нам большая преграда. Лишь бы назад не поворотился, — и Алисафья вновь с тревогой прислушалась к удаляющемуся шуму.

Когда они, осторожно пригибаясь и оглядываясь, выползли из сугроба на прежнее место, оба саквояжа превратились в лепёшки. Девушка вздохнула:

— Вот прошёлся, старый дуболом! Предупреждали меня, не бери ничего лишнего, нет, не послушала… Зря. И все мои снадобья, все, — порылась в ошмётках, доставая битые склянки и обёртки.

Антон Силуанович тоже, сам не зная зачем, стал рыться у своего саквояжа в рваных кальсонах, сорочках, и выхватил из этого месива тетрадь. Она сильно примялась, но осталась целой.

— Что это? — спросила Алисафья. Она провела чуть пульсирующей светом ладонью над кожаной обложкой, закрыв глаза, и будто одним этим движением сумела прочитать всё от первой до последней страницы.

— Там рассказывается о…

— Не надо! Вижу, вижу, — она утёрла носик. — Всё опять повторяется этой ночью, всё опять, только ещё страшнее… Так, берите её с собой, спрячьте за пазуху! Не могу понять, зачем, но голос мне подсказывает — нужно!

«Она может слышать какие-то голоса?» — удивился он, и послушался совета.

— Дальше идём молча! — строго приказала она. — В лесу много нечистой силы, которая не страшна зимой, спит. Каждую осень на Ерофеев день, в октябре, вся нечисть беснуется до первых петухов, а потом проваливается сквозь землю и появляется только весной, когда та оттает, — Алисафья помолчала. Антон Силуанович вновь про себя отметил, как же та прекрасна. И поймал себя на мысли, что она всё больше, больше, неудержимее начинает ему нравиться.

— Но пущевик своим появлением разбудил многих! Сейчас начнут восставать, как мёртвые из могил! Так что надо спешить!

«С вами я готов идти куда угодно!» — так и хотелось ответить ему, но понимал, что фраза эта прозвучит совсем уж неуместно.

Они шли проторенной дорогой — пущевик, наломав елей, проложил широкий путь. Молодой барин вспомнил детство — а ведь когда-то давно гулял по здешним местам, и видел такие широкие тропы. И подумать не мог, кто их на самом деле оставляет за собой! Кто знает, может быть и в те туманные далёкие годы их пути с пущевиком сходились также близко, но провидение сберегло его тогда.

Он посмотрел на Алисафью, и в задумчивом лице, казавшимся совершенно белым в свете вырвавшейся из-за туч луны, сумел прочитать подтверждение своих мыслей.

То, что Алисафья оказалась права, стало понятным уже через пару сотен шагов. Она приказала замереть и выждать. У сухого, поваленного старшим лесным братом дерева копошились, словно муравьи, какие-то чёрные точки-существа. Присмотревшись, Антон Силуанович увидел, что они перекусывают остренькими зубами ветви и относят, зажав в охапки, куда-то, а затем вновь спешно возвращаются. И так бегают друг за дружкой длинной цепочкой, протоптав в снегу глубокие ровные дорожки.

Пройдя ещё дальше, девушка, вынув из муфты и приложив палец к губам, указала левее. Там уже горел огромный костёр:

— Это младшие лесовички суетятся, греют злых разбуженных дедов! — и точно, у пылающего яркими огоньками пламени сидели на корточках поросшие волокнистым мохом и похожие на огромные древесные колоды существа, тянули к огню утыканные голыми ветками лапы, и долго, протяжно стонали:

— Ох, студнооо нам! Ох, студнооо!

— Им, похоже, совсем плохо!

— Тише! Если нас услышат, сбросят под землю! А то и кожу сорвут прямо по живому, чтобы на барабаны натянуть и стучать всю зиму! Там, там, — она пригляделась, — сразу трое лесных братьев сидят. Если попадёмся, они на нас злобу за старшего своего и сорвут. Им теперь долго не до сна будет!

Сумев обогнуть и оставить далеко в стороне кострище, которое трудами сотен лесовичков всё больше прибавляло огня и трещало так, что слышалось издали, лесные путники выбрались на опушку.

Алисафья выдохнула с облегчением, осматривая округу:

— Видите, вон там?

— Что? Синеет вроде бы.

— Это слияние рек. А на этом слиянии как раз и шахта.

— Значит, осталось только спуститься?

Она убрала за пышный лисий воротник муфту и сложила ладошки, будто в молитве:

— Будем верить, что нам повезёт! Фока! Ах ты, мой Фока! Лишь бы успел!

— Что? — услышав это мужское имя, да ещё с приставкой «мой», молодой барин опечалился. Он вспомнил, что девушка проделывает с ним столь долгий и опасный путь ради кого-то. Да, она говорила ещё там, на станции, точно! И этот кто-то дорог ей больше всех на свете. Значит, её ведёт подлинная любовь.