– Стой, где стоишь! – крикнул я. – Слушайте вы все! Вы все знаете, что женщина, которая это сделала, всего лишь защищала свою честь. Мистер Петибридж и мистер Роджерс тоже это прекрасно знают. Но мистер Киннер еще не умер. За свою несчастную спину, за кражу кольца моего брата, за его жестокость по отношению к девушкам и женщинам я прикончу его прямо сейчас. И это буду я, кто убьет его, и никто другой! Если кого-то и должны повесить за убийство, пусть вешают меня, Джона Саймонсона! Если вы хотите помочь мне, отпустите мистера Петибриджа и мистера Роджерса. Кто-нибудь, возьмите у мистера Петибриджа его фонарь!

– Ты собираешься хладнокровно убить мистера Киннера? – закричал мистер Петибридж. – Этот человек беззащитен… Это жестокое убийство!

Но потом я услышал, как он кричит:

– Оставьте меня! Оставьте!

Его поволокли к дверям, фонарь его упал на пол и погас.

Теперь единственным источником света была свеча возле тела мистера Киннера.

Я подошел к телу. Женщины расступались передо мной. Я наклонился и посмотрел на залитого кровью умирающего. Ноги его дрожали. Я слышал, как судорожно он хватает воздух. Я заметил, что штаны его приспущены – по-видимому, кто-то из смотрителей натянул их, чтобы прикрыть его срам. Я видел катушку в его окровавленном горле. Киннер поднял руку, но я схватил катушку и ткнул ее глубже. Другой рукой он попытался схватить свечу. Я остановил его, но ему удалось уронить свечу, и наступила темнота.

– Мистер Киннер, вы сказали мне, что десять плетей дали мне просто так – на случай, если я что-то задумаю. Ну так вот, я задумал! Я задумал отправить вас в ад!

Под рукой я почувствовал его лицо и надавил пальцами ему на переносицу. Он мотал головой из стороны в сторону. Кровь бурлила в его горле. Я надавил пальцами на глаза. Он продолжал мотать головой, но уже понял, что спасения нет. Правой рукой я вырвал катушку из его горла, наставил ее ему на глаз и изо всех сил надавил. Он замер. Я вырвал катушку и вонзил в другой глаз. Тело Киннера обмякло подо мной.

Перерезать горло французским солдатам, павшим на поле боя, было куда тяжелее.

Я ощупал его руку: кольцо Уильяма он не надел. Я обыскал его одежду и нашел кольцо в маленьком кармане под камзолом. Кольцо я надел на безымянный палец раненой правой руки и поднялся.

За дверью горели три фонаря. Они поджидали меня.

Я взял дубинку в левую руку и медленно двинулся к двери. В полумраке я видел силуэты женщин. Но тут кто-то встал передо мной, преградив мне путь. Я видел женский силуэт. Девушка обняла меня. Я не видел ее лица – свечи стояли слишком далеко. Но запах показался мне знакомым. Я попытался высвободиться, но она держала меня очень крепко. Не говоря ни слова, она поцеловала меня в щеку и прижалась ко мне. Мы замерли, а потом кто-то молча оторвал ее от меня.

В свете свечей я видел лица смотрителей: мистер Петибридж, мистер Роджерс и тот неприятный тип, имени которого я не знал.

– Ну? Ты выполнил свою трусливую угрозу?

– Он заслужил смерть. Этот дом был построен ради заботы о бедных и сиротах, а не для того, чтобы вы мучили их.

– Отдай мне дубинку, – произнес мистер Петибридж.

– Отпустите его, – закричали женщины за моей спиной.

– Отпустите!

– Киннер заслужил смерть!

– Отдай мне дубинку, чертов ублюдок! – яростно заорал мистер Петибридж.

– Убей этих ублюдков! – кричали женщины.

Я не шевелился.

– Я не отдам вам дубинку. Вы убьете меня, если я буду безоружен.

– Мы и так убьем тебя, болван!

– Вас больше, – спокойно проговорил я, – но я в темноте. Если вы хоть пальцем меня тронете, то горько пожалеете. Мне нечего терять.

– Что ж, хорошо, – прошипел мистер Петибридж. – Будь по-твоему. Мистер Роджерс, мистер Флей, ведите этого человека в карцер. А мы займемся несчастным мистером Киннером. – Повернувшись к женщинам, он крикнул: – А вы все оставайтесь в спальне. Любой, кто выйдет, получит сотню плетей. Мы вернемся за телом мистера Киннера позже.

Я прошел по коридору, спустился по лестнице, пошел по другому коридору. И вдруг что-то хлестнуло меня по спине, а потом тяжелый удар обрушился на голову. Я оказался на полу. Они били меня жестоко – теперь моя вина была очевидна. Я пытался разбить их фонари, чтобы они меня не видели, но я не мог подняться с пола, и они продолжали избивать меня. Я скорчился, пытаясь правой рукой защитить голову и спину. Левой рукой я вслепую отбивался дубинкой. Только когда я сумел попасть кому-то по колену, раздался крик боли. Двое других еще более ожесточенно принялись пинать меня в грудь и голову. Им удалось вырвать дубинку из моей руки, Меня поволокли по каменной лестнице и бросили в темный подвал. Лязгнул замок, и они ушли.

Тяжело дыша и дрожа от боли и холода, я поднялся на колени, наклонился и прижался лбом к каменному полу. Я себя не помнил от боли. Спина моя горела, правая рука почти не слушалась, голова кружилась. Я был покрыт кровью – и собственной, и мистера Киннера.

Сердце стучало так, что я почти ничего не слышал. Но постепенно сердцебиение успокоилось и стало нормальным.

И я услышал, что рядом кто-то дышит.

– Кто здесь?

После долгой паузы раздался голос, похожий на мой. И я услышал песню:

– Никогда не слышал такой горькой песни, – произнес я.

– Ты убил человека, Джон. Теперь врата Царствия Небесного качаются на ветру. Замки сломаны, петли скрипят. Огонь разведен в покоях твоего Господа. И все тщетно.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты нарушил заповедь. Снова. Твое место на небесах потеряно – и все кознями дьявола.

– Ты – дьявол!

– Я твоя совесть, Джон.

– И ты тоже на коленях?

– Ты знаешь, кто я, и я знаю, кто ты. Ты привел меня сюда.

– Это было не хуже того, что мы творили на полях сражений во Франции.

– Ты убил этого человека не во славу своего короля или Господа, а по собственному разумению.

– Я сделал это ради той девушки, Розы. Ты считаешь, это было собственным разумением?

– Никто ничего не считает. Ты пытался совершить доброе дело.

– Да, я пытался. И это действительно было доброе дело.

– Ты не знаешь, что есть добро.

Я вспомнил Джорджа Беддоуза, который холодной ночью убил на пустоши Ричарда Таунсенда. Было ли это убийство справедливым?

– Тебе кажется, что мораль четко определена, – продолжал голос. – Даже сейчас ты считаешь ее камнем, на который можно возложить руку и сказать: «То, что я свершил, хорошо». Но в действительности мораль – это длинная лента в руках счастливого ребенка, развевающаяся на ветру. Она взлетает и опускается, она сворачивается и развевается. Ты можешь прицелиться. Твои деяния могут поразить или не поразить эту сложную цель. И уверен ты можешь быть только в одном: невозможно присвоить себе мораль.