Анни разглаживает юбку:

– То есть вы не считаете нашу работу частью большого общего дела?

– Конечно, считаю. Но если мы не бросим все силы на работу, на то, чтобы доказать, что мы тоже можем быть безупречными врачами, то только помешаем общему делу. Да и консервативных аргументов за то, чтобы женщины становились врачами, тоже вполне хватает. Нашим пациенткам не придется выбирать между получением помощи и соблюдением приличий, и если женщины не могут принимать роды, потому что у них нет соответствующего образования, так уж лучше дать женщинам это образование, чем нарушать приличия во имя медицины. Иногда я думаю, а многие ли наши противники готовы отправить незамужних дочерей к гинекологу-мужчине?

– Ой, да таких большинство, – отвечает Анни. – Право же, мисс Моберли, мужчины-врачи нам не враги. Среди папиных пациенток много юных девушек из лучших лондонских семей. Все дело в доверии, которое всем нам надо заслужить, и мужчинам, и женщинам.

Ей кажется, будто Анни ее ударила. Нет, совсем ей не даются эти задушевные женские разговоры.

– Я прошу меня извинить. Я не хотела никого обидеть. Простите, мисс Форрест. Я говорю лишь, что мне известно из собственного опыта.

Анни хватает ее за руку, сжимает ее.

– Конечно, не хотели, моя дорогая. И вы повидали куда больше моего. Просто мне кажется, нам не стоит считать мужчин врагами. Скажите, а вы не думали читать публичные лекции? Вы так хорошо говорите на эти темы.

Алли содрогается при одной мысли о том, что ей нужно будет взойти на кафедру.

– Нет. Мне это будет совсем не по вкусу. Право же, мисс Форрест, я лишь хочу следовать своему призванию. Мы только зазря растратим силы, если ввяжемся в какую-нибудь большую битву. В ней уже сражаются люди храбрее, надежнее нас, а мы сослужим им лучшую службу, если докажем, что учение и врачевание нам по силам.

Она думает о своей стипендии, о миссис Льюис и мисс Джонсон, о женщинах из Ассоциации женского образования в Манчестере и в других больших и маленьких городах, о женщинах в Америке, которые уже управляют собственными больницами и клиниками, о врачах, что учатся в Женеве, Париже, Дублине, о суфражистках, агитирующих за женское равноправие, об итальянках, добившихся профессорского звания, об основании Гертон-колледжа. Изредка – лишь изредка – ей кажется, будто она на гребне волны и само тело воды несет ее вперед. Ее роль ничтожна, но женское сестринство подобно приливу, который нельзя повернуть вспять.

– Почему же и нам тогда не бороться за полное равноправие? Разве вам не хочется, получив образование, обрести и право голоса, право свободно распоряжаться собственными доходами? Вы ведь признательны за то, что теперь, даже выйдя замуж, вы сможете тратить свое жалованье как вам вздумается?

Еще пять лет назад замужняя женщина не могла пользоваться результатами собственного труда, даже если жила отдельно от мужа. Муж миссис Гаскелл[31] выделял ей небольшое содержание с гонораров за ее чрезвычайно популярные романы. Одна из самых прославленных актрис в стране голодала, потому что ее муж, с которым они более не жили вместе, не давал ей ни гроша из заработанных ею денег.

– Разумеется. Как тут не быть признательной, если уж нам полагается быть признательными, когда мы наконец получаем то, что принадлежало нам по праву. Но, повторюсь, мы сослужим гораздо лучшую службу нашему полу, прилежно и преданно следуя избранному нами делу.

Анни пожимает плечами. Волосы у нее одного цвета с палой буковой листвой. Улыбаясь, она вскидывает изогнутые брови, обнажает белые зубы, мелкие и ровные, как у ребенка.

– Какие мы серьезные! Но, думаю, вы совершенно правы. Ну что, идемте обедать? Правда, боюсь, там снова баранина.

Какая разница, что там на обед, когда она только-только начала быть врачом? Идя вслед за Анни по мокрой траве, Алли снова вспоминает, как держала скальпель, как ровный яркий надрез уверенным потоком рассек пожелтевшую кожу, как деловито она приподнимала морщинистые, похожие на высохшие сливы груди, и в этот раз чувствует не тошноту, а чистейшее, звенящее торжество.

* * *

Доктор Страттон велит им делать обходы. Лечить пациентов вы еще не можете, говорит она, зато можете наблюдать за теми, кто их лечит, а заодно поймете, как устроена больница, как пациенты рассказывают о своих болезнях. Кому, как не вам, надо этому научиться как можно раньше, ведь у вас, в силу обстоятельств, для этого куда меньше возможностей, а преуспеть вы просто обязаны – ради всех нас. Все восемь поступают, как им велено, наконец-то не только Алли относится ко всему серьезно. Анни, впрочем, приносит цветы в отделение для бедняков и делает вид, будто не слышит замечаний сестер о том, что им приходится теперь искать кувшины и вытирать осыпавшуюся пыльцу. Они несколько лет учились не для того, чтобы прислуживать побирушкам.

Алли ничего не приносит, хоть и знает, что мама велела бы ей воспользоваться подходящим случаем и раздать трактаты. Но она пришла сюда не затем, чтобы спасать души. Она читает карты пациентов и больничные табели, смотрит на то, как люди в самом деле угасают, а иногда и вылечиваются, наблюдает то, о чем она раньше только читала. В детском отделении перелом бедра на одиннадцатой койке идет на поправку, вправленная, положенная в лубок кость срастается заново. В хирургическом отделении прооперировали пациентку с четвертой койки, ускорив ее кончину от рака, вцепившегося в подвздошную кишку. Алли показали куски опухоли, которые врачи сумели вырезать, комок размером и формою с кулак темного синюшно-черного цвета, совсем не похожего на цвет свернувшейся крови, как думалось глядевшей на диаграммы Алли. Послеоперационные раны у четвертой подживают медленно, и, скорее всего, рак убьет ее прежде, чем зарубцуется кожа. Ей впрыскивают морфин, чтобы унять боль, а точнее – поскуливание, которое мешает остальным пациентам.

Ходит Алли и в отделение, где лежат нищенки, которое так похоже на манчестерское, что ей вечно приходится высматривать различия. Здесь столько же коек, и стоят они на одном и том же расстоянии друг от друга, и у коек те же самые выкрашенные в черный цвет железные рамы. И окна здесь того же размера, и расположены они на одной и той же высоте, и открываются одинаково. Это новая конструкция, которую внедрила мисс Найтингейл, – легко проветривать, легко мыть, и окна одни и те же что в Эдинбурге, что в Пензансе. У пациенток разный выговор, настолько разный, что многих Алли попросту не понимает, но тела у них все как одно: кожа, обвисшая после беременностей и кормлений, висящая на костях или опухшая от джина, руки, на которых свои метины оставила кухонная плита или фабричная работа, ноги, опутанные после многолетнего стояния сеткой набрякших, а то и лопнувших вен. И тела их ведут себя одинаково, сбоят одинаково: чахотка, воспаление, почечные и маточные инфекции, острый аппендицит. Рак груди, рак желудка, рак шейки матки, сердечная и легочная недостаточность. Человеческий организм устроен и отлажен тоньше любого автомата, но смерть сама по себе не удивительна, удивительно то, как долго многим из нас удается прожить.