Полковник сиял от удовольствия: он заставил своего друга самого напроситься на то, чтобы быть членом их интимных собраний, чего он сам сильно желал. Действительно, Вильямс Гранмезон был умным человеком, и его мнение в таком серьезном деле, как обсуждение мер, которые следовало принять при настоящих обстоятельствах, могло иметь большое значение.

Полковник и его друг вошли в гостиную, очень скромно, но уютно меблированную. Три больших окна выходили на просторный балкон, где стоял стол, на котором было расставлено несколько бутылок разной формы, сахарница, стаканы, графины с замороженной водой и ящики с сигарами. Синее небо усеяно бесчисленными яркими звездами, которые сверкали, как бриллианты. Луна щедро изливала на землю бледный меланхолический свет своих молочно-голубых лучей. Мошки кружились, резвясь, в легком тумане, окутывавшем землю, который постепенно становился все светлее и прозрачнее, пока воздух не сделался так чист, что можно было окинуть взором далекий горизонт. Глубокая тишина царила в этой чудной задремавшей природе, которая, казалось, только что вышла из рук Творца.

Полковник представил Леона Маркэ своему другу, и затем все трое уселись на балконе. Несколько минут длилось молчание.

Величие и гармония природы действуют так сильно, что впечатлительные натуры бессознательно испытывают что-то вроде религиозного экстаза при виде того грандиозного зрелища, которое открывается перед их глазами, и охотно отдаются мечтам, имеющим странную прелесть и уносящим их из этого мира в другой, лучший, созерцая который они забывают обо всем на свете.

Наконец, без видимой причины, трое мужчин внезапно вздрогнули, точно очнувшись от своих сладких грез: машинально проведя рукой по влажным лбам, они бросили вокруг себя отуманенный, еще не вполне сознательный взгляд и удобнее уселись в своих креслах. Очарование рассеялось — они упали с облаков на землю.

Леон Маркэ, в качестве хозяина, стал предлагать прохладительные напитки.

— Вот, рекомендую, настоящий ямайский ром; выбирайте себе гаванские сигары, я ручаюсь за их качество!

Мужчины закурили, изредка обмениваясь двумя-тремя незначащими и неинтересными фразами: они, если можно так выразиться, сидя у моря, ждали погоды. Между тем время шло, и надо было покончить с серьезным вопросом, единственной целью настоящего собрания.

По знаку полковника, Леон Маркэ открыл огонь, представив как простое воспоминание, не имеющее важности, рассказ о том, что произошло несколько месяцев назад между собственником плантации и скваттерами.

Вильямс Гранмезон слушал управляющего с величайшим вниманием. Когда тот умолк, полковник, видя, что его друг задумался о чем-то, посмотрел ему прямо в лицо и сказал слегка насмешливо:

— Ну, друг Вильямс, как ты находишь эту историю? Полагаешь ли ты, что мы хорошо выпутались из беды?

Вильямс покачал головой.

— Я нахожу эту историю очень интересной, но мне трудно поверить ей.

— Все рассказанное — от начала и до конца — правда! — живо возразил полковник.

— Ну тогда позвольте мне вам сказать, что у вас в руках было удивительное счастье, но что по собственной вашей ошибке и благодаря великодушию благородной души, не имевшему здравого смысла, вы его не только в настоящее время упустили из рук, но и совершенно потеряли надежду когда-либо получить в будущем. Таково мое мнение, если вы желаете его знать!

— Но ведь сам ты не стал бы действовать при подобных обстоятельствах иначе?

— Конечно, стал бы! Напротив, я был бы неумолим и без всякого колебания применил бы закон Линча к этим жалким людям, которые — можешь быть в этом совершенно уверен — не пощадили бы тебя, если бы держали в своих руках, как ты держал их в своих.

— Как! И это ты говоришь таким образом?

— Ты хочешь, наверное, знать мое искреннее мнение, Лионнель?

— Да, друг мой!

— Прекрасно. Для меня теперь ясно, что эта история была рассказана господином Маркэ не случайно, что у тебя была известная цель, когда ты задумал открыть ее мне.

— Быть может.

— Не быть может, а наверняка!

— Ну, положим, что так. Я именно спрашиваю у тебя твое мнение и очень дорожу им.

— Отлично, ты будешь удовлетворен.

— В добрый час, мы слушаем!

— Слушай мой друг и, главное, поучайся! Ты знаешь, что я — только мирный гражданин, никогда не сделавший ни одного выстрела из ружья, если не считать того, что несколько раз стрелял случайно в воробьев, да и то промахивался из религиозного чувства. И мое искусство в этом отношении таково, что я в десяти шагах промахнулся бы в корову из лучшего ружья в мире. Но хотя я и стреляю плохо, это не мешает мне, как я полагаю, верно рассуждать.

— Я знаю это, старый друг, и в этом еще нет большого греха!

— Об этом и речи нет, я знаю сам, чего я стою! Не забывай о том, дорогой Лионнель, что то, что хорошо, остается хорошим навсегда, а напротив — что дурно, то и всегда будет дурно.

— Ты прав.

— А если ты сам сознаешь это, то почему же сделал такую грубую ошибку?

— Как это?

— Ты сейчас поймешь.

— Посмотрим, посмотрим! — сказал лейтенант, потирая от удовольствия руки; казалось, он уже заранее соглашался с мнением Вильямса.

— Вы сейчас увидите, в чем дело, если желаете. Вы имели дело с разбойниками, которые не признают ни веры, ни закона. Ты, друг Лионнель, попался в руки этой разбойничьей шайки, как настоящий скворец, и не знаю уж, как бы ты и выпутался из беды, если бы наш друг Леон Маркэ так ловко не принял умных мер предосторожности.

— Узнаю его, я опять обязан ему своей жизнью! — сказал полковник, пожимая руку своего старого лейтенанта.

— К чему это! — ответил управляющий. — Разве мы не в расчете с вами, полковник?

— В расчете! Хорошо сказано! — сказал с улыбкой Вильямс. — Но будем продолжать. Счастье внезапно меняется: разбойники, считавшие себя победителями, должны просить у тебя пощады. И что же, умоляют они тебя о помиловании? Нет, напротив — они выражают жажду мстить тебе! И ты, вместо того, чтобы сейчас же повесить их без всякого снисхождения, унижаешь их своим глупым великодушием. Твоя снисходительность дурной пробы увеличивает их ненависть к тебе, невольно выставляя им все величие твоей души. Еще глупее то, что ты даешь им доказательство того, как не доверяешь им, тем, что велишь сломать у них на глазах их оружие. Несомненно, что эти разбойники, — а они не могут быть никем другим — никогда не простят тебе всего этого, и — с их точки зрения — они будут сто раз правы!

— Это верно! — проговорил управляющий, несколько раз утвердительно кивнув головой.

— Положим, что так, — заметил полковник, кусая губы. — А что бы ты сделал на моем месте, Вильямс?

— Бог мой, дело совсем просто, дорогой Лионнель. У тебя было целых два средства выйти с честью из того капкана, в который ты сам добровольно попался, неизвестно ради чего.