Ставили пушки и шатры.

Пили вино и что покрепче.

Трусы плевали в небеса.

Безбожники без устали хвалились:

«Мы захватим вашего вождя и обратим его в рабство».

Они перешли через реку,

Наш мир пал в результате обмана,

Был завоеван и разграблен.

Не умолкнет хвала,

Тысячи хвалебных гимнов

Сыну гнева, благородному Мехрабу-меченосцу.

Он собрал желавших сопротивляться

И повел их в бой,

Он не отдал свой город белым,

Он отдал свою жизнь, защищая семью.

Насир-Хан, ты подобен розе

В пышном саду.

Твое имя и твои речи разнеслись по миру,

Долетели до далекого Дели и до зеленых полей Кандагара.

Да обретешь ты дом в своей стране

И на земле своих предков,

Да будет Калат вечно твоим[871].

Когда Массон, опередив купцов каравана, добрался до Кабула, он был слишком занят розыском своих старых друзей, чтобы вспоминать о Лавдее. «Однако еще до темноты мне передали, что лейтенант Лавдей осведомлен о моем прибытии, ничего обо мне не знает, но считает невоспитанным человеком, ибо будь я джентльменом, то явился бы к нему»[872]. Следующим утром, скорее изумленный, чем обиженный, Массон пришел, чтобы представиться.

У Лавдея был особняк в Старом городе, но он возводил дом своей мечты вне стен города. Дом представлял собой нечто чудовищное – слоноподобную виллу в неоготическом стиле, по собственному проекту Лавдея. Большую часть дня он проводил в палатке рядом со стройкой, наблюдая, как растет замок. «Хотелось бы мне, – писал он семье, – чтобы вы взглянули на мои замечательные чертежи диванов и столов»[873]. Оглядевшись, Массон убедился, что многие из рабочих – рабы и они насмерть напуганы[874].

Не успел он разобраться, что к чему, как к нему бросился молодой человек в сопровождении двух бульдогов. «Приблизившись, он спросил: “Мистер Массон, полагаю?” Я ответил утвердительно, и он продолжил: “Пройдемте в палатку”. Он пошел первый, я за ним. В палатке нашелся всего один стул, и он предложил: “Сядьте на землю, вы же привычный?” Я сказал, что да, привычный, и сел на землю. Он стал переодеваться и при этом бросил передо мной три-четыре газеты»[875]. За завтраком Лавдей развлекал Массона рассказами о том, как убивал людей: он гордился тем, что «убил из пушки» местного вождя, и «жалел, что не схватил других», чтобы поступить с ними «таким же образом»[876]. Особенно ему хотелось расправиться со старым дарогой[877] Гуль-Мохаммедом, главным министром Мехраб-Хана: того тоже «следовало убить из пушки. Я спросил, чем его так задел дарога, и добавил, что если дело только в привязанности к бывшему господину и к его сыну, то лучше его не карать, а договориться с ним». Лавдей возразил, что располагает «доказательствами дьявольского заговора, из-за чего дарога не заслуживал прощения»[878]. К тому же, радостно добавил он, «сила всегда права»[879]. Массон, завтракавший на полу, почувствовал спазмы в животе. Что-то здесь было не так.

Ост-Индская компания оставляла после себя лоскутное одеяло из недавно занятых городков и территорий, продолжала наступление на Афганистан и доверяла управление молодым людям вроде Лавдея, которые неважно владели персидским языком и не отличались здравомыслием. Назначенные колониальными чиновниками, они получали власть карать и миловать на обширных землях. Если молодой чиновник оказывался добряком, умницей и любимцем удачи, его правление могло и не превратиться в катастрофу. Но мало кто обладал хотя бы одним из этих достоинств. «Если человек глуп или ленив и не муштрует свою роту, – сетовал генерал-майор Уильям Нотт, – то он часто превращается в лизоблюда, льстит главам департаментов, часто заделывается “политическим представителем” и, конечно, сильно вредит властям, позоря свою страну»[880]. Нотт скептически вспоминал, как «один такой глупый “политик” разрушил деревушку с двадцатью тремя жителями. Зачем? – спросите вы. Потому что подумал – представьте, он подумал! – что те бросают на него оскорбительные взгляды, пока он гарцевал мимо них во главе двухсот кавалеристов! Окажись я там, я бы приставил к нему всего человек восемь охраны; тогда он был бы вежлив с жителями или по крайней мере не жесток»[881]. Даже Бёрнс, не склонный осуждать кого-то за тщеславие, гнушался новоявленных «политиков»[882].

Лавдей карабкался наверх с каким-то врожденным мастерством. «Когда меня представят мистеру Макнахтену, – писал он до войны, – то я буду сам виноват, если не заслужу его благосклонности»[883]. На искусно подстроенной встрече он втерся в доверие к Макнахтену – стал его приживальщиком, – да так удачно, что незавидной карьере Лавдея в армии был положен конец, и он получил в свое распоряжение целый Калат. «Наконец-то, – ликовал он, – я достиг верхней ступеньки лестницы, ведущей к известности и даже к богатству»[884]. После захвата Калата Лавдей проявил себя первоклассным грабителем, разнюхавшим, «где Хан зарыл свои драгоценности»: неглубоко под землей, в безымянном углу города, Лавдей выкопал «четыре шкатулки с бриллиантами, изумрудами, рубинами и жемчужинами размером с горошину». Семье он хвастался, что его доля «должна была быть немалой»[885].

С самого отъезда из Карачи Массон слышал о Лавдее много странного и даже пугающего. В тот день он бродил по городу, как в тумане. Мирный процветающий Калат, каким он его помнил, был опустошен. «Большая часть города обезлюдела, как и маленький базар, некогда оживленный и богатый. Жители глядели исподлобья, были погружены в уныние и одеты в нищенское тряпье. Все мои старые знакомцы тяжело пострадали от разграбления имущества, и мне больно было видеть, что те, кто недавно благоденствовал, теперь представали стесненными и даже обездоленными. Небо оставалось безмятежным, как и прежде, зеленели сады. Долина, как и раньше, радовала взор тщательностью возделывания, но я, глядя на все это, ощущал одиночество, истинное или воображаемое, и заражал этим своим ощущением других, как ни старался источать жизнерадостность. Я не мог не ощущать прискорбную подавленность»[886].

Тем вечером Массон увидел, куда делись деньги его старых знакомцев. Хоромы Лавдея в старом городе были раем мародера. «Я застал лейтенанта Лавдея в просторных апартаментах, завешанных доспехами, копьями, алебардами, боевыми топорами и прочим оружием, похищенным из арсенала покойного Хана. Возлежа на диване, он сообщил, что уже давно отужинал, но для меня кое-что осталось»[887]. Это был отвратительный вечер. Массон подъедал остатки, Лавдей «постоянно ерзал, внезапно перемещался то с дивана на стул, то обратно. Он показал мне