своими планами провести вместе несколько дней, но «был бы счастлив увидеться в любое удобное [Харлану] время»[828].

После падения Кабула Харлан понял, что «банальное запугивание», к которому сразу приступил новый режим, ему совсем не по вкусу. «Всем приказывается, – гласило одно из воззваний Шуджи, – не подниматься в окрестности королевского гарема. Тот, кто ослушается, будет выпотрошен живьем. Да здравствует Король!»[829] Но последней каплей для Харлана стала не угроза потрошения, а конфискация его дома и лошади британцами, вошедшими в Кабул. Однажды он снова увидел своего коня, отнял его у нового хозяина и ускакал. Последовала сердитая переписка между ним и начальником британской полиции. «После того как меня грабительским путем лишили имущества, – бушевал Харлан, – я имею законное право потребовать собственность назад и завладеть ею». Впрочем, даже негодуя, он не забыл напомнить о своем неизменном «дружелюбии» к британцам: «Принадлежи лошадь Дост-Мохаммеду или кому-нибудь еще, борющемуся с оружием в руках против короля и его союзников, она могла бы считаться военной добычей. Но она принадлежала иностранному подданному, временному жителю, находившемуся в дружеских отношениях с захватчиками. Должен признаться, я не могу согласиться с правом британской армии посягать на собственность американского гражданина»[830].

Тем временем все друзья Массона советовали ему одно и то же: скорее дописывай свою книгу. Все указывало на то, что ее ждет триумф. В Географическом обществе в Бомбее зачитали фрагмент его заметок, и, по сообщению Поттинджера, «там их сочли лучшим, что Общество когда-либо получало»[831]. Зная о планах своего друга написать целый том, Поттинджер одобрил их: «Это то, что нужно, так вы станете лучшим собирателем древностей Европы. Думаю, вы не позволите, чтобы что-либо помешало вам закончить книгу»[832]. Чарльз Массон – дезертир, путешественник, паломник, лекарь, археолог и шпион – много чего повидал, но славы еще не стяжал. Теперь же все, кого он знал, даже Бёрнс, полагали, что он обессмертит себя. «Никто, – писал Массону Бёрнс, – не обрадуется твоей славе больше, чем я»[833].

От Массона требовалось одно – писать.

Через несколько месяцев, зимой 1839 года, в старый порт Карачи въехал верхом Генри Ролинсон, искавший Массона. Подобно Стейси, Ролинсон был военным, которому больше нравилось копаться в прошлом, чем строить будущее. Много лет он следил за работой Массона. Возможность повстречаться с человеком, «о котором столько слышал и читал», буквально кружила Ролинсону голову[834]. На рассвете он ехал по Старому городу, среди пыли и дыма, вдоль «ветхих домишек из веток и саманного кирпича, защищающих разве что от дождя»[835]. В ответ на его неуверенный стук дверь жалкой лачуги открылась, и перед ним предстал «полуголый и полупьяный» Массон[836].

После стольких лет увлеченных рассказов, доказав свою способность плести невесть что и тем самым менять мир, Массон обнаружил, что недописанная книга приводит его в отчаяние. У него не было «доступа ни в одну библиотеку»[837]. Бумаги и то не хватало, приходилось клянчить ее у друзей[838]. Измученный лихорадкой и головными болями[839], он потерял сон и ясность мысли[840], начал пить – и никак не мог перестать. Старания поверить в самого себя выливались в каждодневный бой[841]: все меньше оставалось вещей, «позволявших думать лучше даже о себе самом»[842]. «Помню, – признался он Поттинджеру, – ваши слова, что написать книгу не так легко. Оказалось, опыт вас не обманул»[843].

«Я провел с ним несколько часов, – вспоминает Ролинсон, – и мне было больно за ним наблюдать. Его речи были поначалу до того заносчивы, что я решил, будто он совсем поглупел, но потом он признался, что утром писал, отобедал бутылкой вина, встал еще при свете и писал дальше с туманом в голове. Но я все равно думаю, что ему понемногу изменяет рассудок»[844].

Массон годами держал себя в руках, старался как можно реже говорить «нет» и даже раздражал людей своим старанием угодить. Но теперь, «пусть это бывало неуместно или неосторожно»[845], он дал себе волю. Ролинсона шокировало его «горькое негодование» на Уэйда, Бёрнса, Ост-Индскую компанию[846]. То и дело Массон хватал бумагу и что-то яростно чиркал[847]. «Если что-нибудь в последней части моего рассказа покажется чересчур личным, прошу помнить, что оскорбительные речи, которые я слышал в свой адрес, тоже были личными», – написал он[848]. Бёрнс отзывался о нынешнем состоянии Массона с присущей ему насмешливостью: «Меня повеселил, – писал он другу, – ваш рассказ о беседе с малышом Массоном. Я знал, что он рвет и мечет, но не думал, что также и на меня… Полагаю, он стыдится себя самого»[849].

Да, Массону было стыдно. «Я не писал тебе, даже рискуя навлечь на себя недовольство, – грустно сознавался он другу. – Если писать, то только о кризисе и неудаче, а этим я не хочу тебя беспокоить»[850]. Почти каждую ночь он лежал, не смыкая глаз, мучимый чувством вины за ту роль, которую сыграл в войне[851].

И тем не менее день за днем, иногда весь в слезах, иногда дрожа, иногда сжимая от злости кулаки, он продолжал писать. В феврале 1840 года его книга была почти завершена. Он вверил страницам свои надежды. «От них, от их судьбы слишком многое зависит, – писал он Поттинджеру. – Не смею проявлять оптимизм и слишком надеяться на вашу доброту, ведь вы писали, что мое место – среди первых собирателей древностей Европы»[852]. Поттинджер пообещал найти Массону издателя в Британии. Он возвращался в Лондон, чтобы стать посланником королевы Виктории в Китае (известным также как главный опиумный посол Ост-Индской компании), и брал с собой рукопись Массона.

Массон не представлял, сколько может заработать. «Я не разбираюсь в таких вещах», – признавался он. Но продажа книги обеспечила бы ему доход, наконец-то после стольких лет зависимости от других ему брезжила «независимость, без которой жизнь для меня не в радость»[853].

Возникала, правда, одна проблема. Все, кто читал рукопись Массона, сходились во мнении: она непригодна для печати. Когда Ролинсон повстречался с Массоном, пьяный лепет его героя был невыносимым, а от страниц, которые тот ему сунул, заныло сердце. «Он дал мне прочесть несколько страниц, – вспоминает Ролинсон, – написанных так же невнятно и уныло, какой была и сама его речь. Вся информация терялась из-за способа подачи… Я уговаривал его податься в Бомбей и посоветоваться со знатоками, прежде чем писать, но он и слышать об этом не хотел. Он уже написал два тома о своих путешествиях и работе