которых следовало сделать сторонниками Британии, и он торжественно потрясал им перед Массоном. «Ни от одного из этих людей не было бы для него ни малейшего проку, – сразу понял Массон, – а многие и вовсе были мертвы»[790]. Неустрашимый Лорд проводил дни «в разговорах, убеждении, угрозах, запугивании и подкупе»[791]. Когда Массон уезжал из Пешавара, Лорд провожал его «и проливал при расставании слезы, что не помешало ему потом конфиденциально сообщить властям, что я безумен»[792].

Декабрь застал Массона в городке Фирозпур на границе владений Ранджита Сингха. Он был не один: там собиралась крупная британская армия и там же находились Бёрнс, Макнахтен, лорд Окленд и, похоже, все важные и важничающие чиновники Ост-Индской компании. Эмили Иден привезла туда портрет королевы Виктории собственной кисти. Войск Ранджита Сингха было столько, что британцы чувствовали себя неуютно: «Они обучены не хуже [британцев], – писала Иден, – лучше обмундированы, так же, а то и лучше, действуют; короче, никто не знает, что об этом сказать, поэтому все помалкивают, ограничиваясь словами, что в настоящем бою сикхи обратятся в бегство. Ощутимый удар по нашему тщеславию!»[793] На встрече с британцами махараджа снял с ноги чулок, «чтобы удобнее было сидеть, держа ногу рукой», и «сказал, что понимает, что есть книги, где осуждается пьянство, и что, по его мнению, лучше бы вообще не было никаких книг, раз попадаются такие глупые»[794]. Макнахтен был при этом «занят передвижением одной ножки своего кресла на ковер, в чем в конце концов и преуспел»[795].

Массон стал какой-никакой знаменитостью. Полковник Льюис Стейси, чья маниакальная страсть к древним монетам мало уступала аналогичной страсти Массона, планировал ночной марш своего полка по зимней грязи единственно ради встречи с ним. «Очень прошу сообщить, когда вы намерены сняться с места, потому что ради удовольствия встречи с вами я готов к форсированному маршу на Фирозпур, – писал он. – Сейчас у меня слишком замерзли руки, чтобы писать дальше. Очень надеюсь на встречу»[796]. Стейси запечатал свое письмо штампом с древней богиней победы, выисканном на базаре в Лудхияне. Он был увлеченным коллекционером и «часто мирился с неудобствами, сидя под деревом или просто в караван-сарае, лишь бы рассказы базарных менял посулили ему новую возможность копаться среди развалин»[797]. «Могу я спросить, – спрашивал он Массона, – подумываете ли вы о публикации?»[798]

Массон уже много лет вынашивал идею книги. Но чем больше он об этом думал, тем сильнее боялся. Даже ему самому было трудно разобрать собственные записи, все эти желтеющие клочки бумаги. «Я понимаю, что многое, возможно даже большая часть, неразборчиво для любого, кроме меня, и что все находится в прискорбно незаконченном состоянии»[799].

Вместо того чтобы разбирать свои записи, он бесцельно слонялся по военному лагерю в Фирозпуре. Во всем собравшемся здесь множестве военных и гражданских, офицеров и шпионов один он был неприкаянным, не находил себе применения. Весь этот поход казался ему бессмыслицей. «Никаких новых тревожных обстоятельств не возникло, и я пока не знаю ни о каких вымышленных русских армиях, кроме тех, что созданы бойким воображением сэра Александра Бёрнса». (Массон зачеркнул слова «сэра Александра Бёрнса» и написал вместо этого «русофобов Шимлы».) «Как можно было затевать такой могучий поход при полном отсутствии оснований для тревоги? Да еще при поразительном противоречии с первоначальными намерениями?»[800] Оправданно или нет, но армия выдвинулась, и он ничего не мог с этим поделать. «Целых томов не хватило бы, чтобы выразить то легкомыслие, что легло в основу развертывания могучих армий, те ошибки и недобросовестность командования, все то зло, что принесет такая политика»[801]. Все это казалось ему «полным безумием»[802].

После десятилетия завоеваний, зайдя дальше, чем заходил до них кто-либо из греков, Александр Македонский и его армия достигли края света, берегов последнего моря. Солдаты прыгали от радости, впервые за много лет чувствуя на лицах соленый бриз. Александр вглядывался в горизонт из тщетного желания разглядеть землю, но не видел ничего, кроме бескрайнего океана. Наконец «царь всего сущего»[803] Александр, «думая, что достиг земных пределов и предела своего властолюбия, зарыдал, ибо не осталось больше миров, которые он мог бы завоевать»[804].

Этот сюжет – как Александр, завоевав мир, льет слезы на берегу неведомого моря – придуман не в Древней Греции, а в XIX веке.

В Античности тоже существовал рассказ об Александровых слезах, но совершенно другой. «Настало время, – пишет Плутарх, – когда Александр познал истинную сущность Вселенной. Ему сказали, что она вмещает бесчисленные миры. И он, услышав это, зарыдал. Друзья спросили, почему он плачет, и он ответил: “Как же мне не плакать? В небе больше миров, чем можно счесть, а я еще ни один из них не покорил”»[805]. Александр у Плутарха узнает, что Вселенная слишком неохватна и неподвластна пониманию, не говоря уже о покорении, и что он должен принять свое место в ней. Он понимает свою незначительность и потому безутешен. В сюжете XIX века все, что требуется Александру, чтобы осушить слезы, – это продолжить убивать.

Перед выступлением армии ни Массон, ни Бёрнс не могли сомкнуть глаз. Они проговорили всю ночь, силясь осмыслить, во что вляпались. В конце концов Массон понял, что их пути с «вторым Александром» разошлись. «Кое в чем наши интересы сталкиваются, как и наши привычки, – размышлял он. – Действовать с ним заодно или в его подчинении до того больно, что почти невозможно… Мы слишком разные для партнерства, а быть его сообщником мне не по нутру»[806].

В ту ночь Бёрнс напоминал человека, который едва удерживает равновесие на высоком карнизе и боится того, что может увидеть, если посмотрит вниз. Его оптимизм, даже в лучшие времена раздражавший Массона, теперь приводил его в отчаяние. «Долгий разговор, – вспоминал Массон, – завершился признанием, что он 14 лет трудился ради этого момента и наконец достиг цели»[807]. Все складывалось наилучшим образом: вторжение, против которого Бёрнс раньше так пылко возражал, теперь оказывалось его заветной мечтой. «Это воистину сверхъестественно прекрасно, – писал он другу. – Мои взгляды разделяют»[808]. «То кровожадный, то падающий духом, то самоуверенный, то доверчивый – он мог производить впечатление значительности и твердой убежденности, при этом отбрасывая на все вокруг отблески своего непостоянства, – утверждал историк Джон Кей. – Обманывая других, он обманывал в первую очередь самого себя. Когда он высказывал диаметрально противоположные суждения, это были именно его суждения, а не чьи-либо еще»[809].

Ночь выдалась очень холодной. (Эмили Иден приходила в ужас