Редж спустился вниз и попросил разрешения позвонить в Министерство иностранных дел. «Не положено», – ответил дежурный. Редж тихо выругался. Все это здорово смахивало на его возвращение из Гибралтара, только сейчас он нормально одет и чином выше, да что толку. Увольнительной ни тогда, ни сейчас не дали. Армия Его Величества не жаловала Реджа. А коли так, к дьяволу Его Величество и всю королевскую рать – только и умеют, что врать и лицемерить, прямо как русские, только с немецкой жестокостью и педантичностью. Безжалостная точность исполнения сегодняшнего приказа потрясла Реджа: прямая противоположность полной достоинства британской безалаберности. Он пришел к выводу, что вправе освободить себя от присяги на верность стране и короне. Его идеалы не здесь, но потребуется время, чтобы разобраться, где именно.

Теплое месиво, которое в столовой выдавали за горячий обед, в горло не лезло, и он сделал попытку выйти, чтобы перекусить где-нибудь на улице. Охранник только грустно улыбнулся. Всю ночь Редж провел, не сомкнув глаз, а в четыре часа утра вышел из комнаты для того, чтобы узнать, когда сменяется караул. После завтрака он попытался улизнуть через кухню, но вчерашний сержант снова задержал его. В 8:00 он вышел с вещами к дежурному и был представлен группе из пяти сержантов учебного корпуса. Реджа назначили старшим. На улице у входа, кроме пяти жен, которые все махали и махали руками своим подкаблучникам, было еще человек десять родственников с мокрыми от слез лицами и трое маленьких детей. Малыши не то что не плакали, а выражали полное равнодушие к происходящему. Редж не испытывал сочувствия к их отцам – все они перед этим припеваючи, как у Христа за пазухой, служили во внутренних войсках. Маршрут следования одного из них, сержанта Берджеса, выглядел в глазах Реджа развлекательным путешествием за три моря: он следовал на Фолклендские острова с остановками в Гибралтаре, Суэце, Адене и Кейптауне, а его груз состоял из трех комплектов одежды: для тропиков, умеренного климата и Заполярья. Рядом с их шестеркой выстроилась группа из саперов и военной полиции во главе с младшим офицером – последние не спускали с Реджа строгих глаз.

Группу, следующую в Гибралтар, первой отвезли в армейском грузовике на Паддингтонский вокзал. Редж обрадовался, когда узнал, что в поезде на Эйвонмут едут не только военные: докеры возвращались из отпуска к эвакуированным женам и просто штатская публика, коротавшая время до Бристоля и других мест на западном побережье за чтением газет. Перед остановкой в Рединге он пошел в туалет, но военная полиция следовала за ним до самой двери, а через окно удрать было невозможно. Морской воздух Эйвонмута показался Реджу спертой духотой тюремной камеры. Морские офицеры приказали группе Реджа не расходиться и ждать своей очереди на погрузку. Первыми запустили батальон пехотинцев. Поднимаясь по трапу, Редж прикидывал план побега. Не окоченеть бы только в холодной воде.

На побывку в Лондон я приехал через день после отъезда Реджа. На вокзале патруль снова охотился за дезертирами, мою увольнительную тщательно проверяла военная полиция. В Лондоне мне необходимо было встретиться с одним человеком. Я получил от него письмо, подписанное первой буквой еврейского алфавита Алеф. Он отрекомендовался одним из моих бывших инструкторов в Южном Уэльсе, где меня учили технике пыток и убийств, и писал, что хотел бы меня увидеть. Кроме него, на встрече в здании на Гудж-стрит, подремонтированном на скорую руку после бомбежки, присутствовали еще двое моих бывших инструкторов, называвшие себя соответственно Бет и Гимел. Осунувшиеся и до крайности озлобленные лица этих двоих отражали их намерения. Начали они с того, что с угрозой в голосе дали мне понять: сейчас они вынуждены скрываться под псевдонимами, но скоро их имена станут широко известны. Алеф прочел мне длинную лекцию о декларации Бальфура,[57]предательстве как англичан, так и арабов и будущем расцвете сионистского государства. Мне предлагалось принять участие в формировании особых частей полиции, в дальнейшем получивших название Моссад. Только и всего.

Будто по иронии судьбы, после разговора я отправился в пансион Ассоциации христианской молодежи. В самом деле, хорошо бы самому разобраться, что вообще входит в понятие «еврей»? В Сохо я проглотил некошерную котлету из конины, а потом зашел выпить в таверну «Фицрой». Там, в клубах табачного дыма, среди гомосексуалистов и окололитературной богемы, я увидел Беатрикс Джонс, одетую элегантно, насколько позволяло военное время. Она потягивала пиво в компании человека в американской военной форме. Вначале я принял его за ее брата Дэна, но, присмотревшись, понял, что это не Дэн, у того нос поменьше и кожа светлее. Он представился: Ирвин Рот. Уже после нескольких минут общения я понял, что этот нью-йоркский еврей гораздо умнее и образованнее Дэна, с которым я его спутал. Мечтая написать роман о войне от лица простого солдата, он отказался от военной карьеры и, даже окончив Колумбийский университет, предпочел остаться рядовым. Недостатка в деньгах он не испытывал – его отец был совладельцем известной биржевой компании. Об этом Беатрикс рассказала мне позднее. Я не понимал, как можно написать роман о войне, когда весь армейский опыт человека ограничивается пребыванием в американских и английских учебных лагерях да плаванием на «Куин Мэри» с одного материка на другой.

– Давайте выпьем, – предложил Ирвин и сообщил, что на будущей неделе его подразделение отправляют в Германию для участия в окончательном освобождении Европы.

Каково же было мое удивление, когда я понял, что отношение Беатрикс к этому американскому солдату, еврею в придачу, свидетельствует о коренном перевороте в ее сексуальной жизни. Равнодушная к чувствам мужчин, следовавшая всегда лишь своим желаниям, Беатрикс наконец влюбилась, и это бросалось в глаза. Она не отрывала взгляда от его лица, пытаясь предугадать малейшее желание в его взгляде, она сияла, когда проходившие мимо пьяницы грубо толкали ее, так что она невольно прижималась к нему. Извинившись, она вдруг взяла его за руку, якобы для того, чтобы узнать, который час, – ее часы остановились, – хотя я-то видел: теперь она часов не наблюдала, ей нужно было ощутить пульс страсти. Я отказывался верить своим глазам. Парень так себе, ничего особенного: гибкий, но не мускулистый, очень волосатый, далеко не красавец. Что ее привлекало – тело, запах, жесты? И тут я подумал о Редже и моей сестре Ципе, о супружеской неверности которой я тогда еще не знал. Почему эту русско-валлийскую семью так тянет к семитам? А если уж тянет к семитам, то почему к нему, а не ко мне? Я тоже смуглый еврей, но гораздо привлекательнее, чем рядовой Рот из Нью-Йорка. Может, я не столь экзотичен. От женщин часто слышишь: «Он не в моем вкусе». Значит ли это, что в нем нет того уникального сочетания флюидов, благодаря которому он становится для нее одним-единственным?

Когда-то я читал комментарий к Деяниям апостолов (не помню зачем, возможно, из любопытства, чтоб узнать, как иудей может превратиться в христианина), где говорится, что Бог выбрал Савла, позже ставшего Павлом, потому, что нуждался в его разрушительной энергии. Вера этого человека осталась непоколебимой – просто он безоговорочно принял набор иных теологических догм. Наверно, преображение Беатрикс было того же рода. Сексуальная энергия осталась прежней, только стимул для ее освобождения стал другим. Гром грянул внезапно, почти как на пути Павла в Дамаск. Раньше Беатрикс сама отдавала приказы, которые с готовностью исполнялись ее любовниками, – так ей было удобней. Но женской природе свойственно подчиняться, хотя порой женщине необходимо приложить большие усилия, чтоб заставить сексуального партнера подчинить ее себе. Мне на самом деле не следовало удивляться такой внезапной смене ролей. Главное для Беатрикс – получить сексуальное удовлетворение. Сейчас она заявляла всему миру, в том числе и окружавшим ее пьяницам, что она счастлива. А я был шокирован, потому что видел ее такой впервые в жизни.