— Я что-то слышала об этом, но что мне за дело? Покуда он — заноза в седалище короля Франции, я считаю его человеком отчасти полезным.

— Ходят слухи, что и Лотарь думает о нем, как о человеке, стоящем пристального внимания и даже почтения.

— Это только слухи или есть факты?

— У меня нет прямых доказательств, но я хотел говорить о другом.

— Так говори же.

— Не так давно, — нимало не смущаясь резкостью тона герцогини, начал барон ди Гуеско, — Его Святейшество отправил меня и моих людей сопровождать во Францию папского легата.

— Исходя из того, что ты не в Париже, а здесь, тебе это не удалось…

— Увы, моя госпожа, увы. Легат погиб. Нелепая случайность. Но Господу, право слово, видней, когда и кого призывать на суд.

— Предположим… Но мне-то какое до этого дело?

— Легат должен был отправляться во Францию, чтобы решить спор о правомочности действий Бернара Клервосского. Письмо с просьбой прислать личного представителя Его Святейшества было подписано аббатом Сугерием, а стало быть, королем Людовиком. Вот я и думаю, что бы произошло, если бы папский легат вдруг принял сторону Бернара? А там, слово за слово, объявил об отлучении Франции.

— В этом случае Риму наверняка понадобится поддержка Империи — вряд ли Людовик смирится с такой участью.

— Но в Империи все еще нет императора. И потому, моя госпожа, первый, кто предложит Папе военную помощь, и станет императором.

— Но ведь легат мертв!

— Какая мелочь! Вот папская грамота, повелевающая мне сопровождать посланца Его Святейшества в Париж. Кто он — там не сказано. Надеюсь, у достославной севасты найдется ловкий человек, чтобы выполнить волю понтифика?

Симеон Гаврас не слишком жаловал охоту. Конечно же, она была ему не внове, и прежде доводилось спускать на птичью стаю быстрокрылого кречета или же мчать за косулями с преподнесенными в дар его отцу гепардами, но охота всегда оставалась лишь увеселением аристократов, не более. А здесь Симеон наблюдал в окружающих его дворянах какую-то мрачную свирепость, будто от количества добытой сегодня дичи зависело, удастся пережить лютую зиму или нет. Это варварство раздражало ромея, он глядел на пылающее диким азартом лицо Конрада Швабского, и его передергивало от осознания того, что небесная, восхитительная Никотея досталась полузверю.

— Ага! Давай-давай! — кричал во все горло герцог Швабский. — Возьми его!

Словно повинуясь приказу, беркут сложил крылья и камнем рухнул вниз. Герцог оглушительно засвистел, махнул рукой и пришпорил коня. Симеон нехотя последовал за ним. На прогалине, заросшей молодым подлеском, должно быть, после недавнего пожара, разгоралась нешуточная борьба.

Клокочущий боевым неистовством, Фульгор вцепился когтями в крестец матерого волка. Тот, почувствовав хватку, молниеносно развернул голову назад и ощерился, спеша вцепиться в обидчика. Беркут тут же освободил левую лапу и с силой ударил волка по голове, намертво стиснув когтями обе его челюсти. Еще миг, и он резко повернул голову свирепого хищника, прижимая ее к телу. Серый взвыл и попытался высвободиться, крутясь на месте.

Симеон понял, что будь волк чуть менее силен и ловок, когти золотого орла попросту сломали бы ему хребет. Однако неудача первого натиска не обескуражила беркута. Правая его лапа вдруг отпустила волчий крестец и впилась в грудную клетку жертвы длинными, острыми как бритва когтями. Несколько секунд, и волк рухнул на землю с разорванными в клочья сердцем и легкими.

— Молодец, Фульгор! Молодец! Хорошая моя птичка… — Позабыв о гостях, герцог спрыгнул наземь и бросился к торжествующему победу беркуту — тот, расправив крылья, пританцовывал на поверженном враге, будто утаптывая его.

«Самое время тихо исчезнуть, — подумал Гаврас, — можно об заклад биться, что муж Никотеи и не вспомнит, когда видел меня рядом с собой последний раз». Он развернул коня, стараясь выбрать кратчайшую дорогу к расколотому молнией дубу, упомянутому Майорано. «Скорей, скорей, — торопил он себя, — она наверняка там и уже заждалась».

Заповедный лес, не чищенный с тех пор, когда тевтонская ярость сокрушила римские легионы, бросал коню под ноги то поваленный ствол, то забытые отступающими ледниками валуны. Но Симеон был прирожденным наездником, а годы, проведенные в погонях за половцами и печенегами, научили реагировать на препятствия еще до того, как глаз зафиксирует их. Гаврас, пригибаясь к конской холке, мчал так быстро, как только мог.

В какой-то миг нечто темное и крупное мелькнуло средь листвы по правую руку от него — Симеон натянул поводья, поднимая коня на дыбы. И очень вовремя: пожилой осанистый рыцарь вылетел навстречу ему из кустарника на тонконогом мекленбуржце. Молодой норовистый конь, неожиданно для себя увидев рядом иного всадника, с перепугу заржал и тоже взвился в свечу. Не удержавшись в седле, рыцарь разбросал в стороны руки, точно пытаясь схватиться за воздух, и рухнул наземь.

— Святая Дева! — Симеон тут же спрыгнул с седла и бросился на помощь упавшему.

Судя по выражению лица, тот был крайне раздосадован произошедшим и, увидев подбегающего юношу, попытался быстро встать, но резкий треск материи сообщил присутствующим об очередной неприятности. Длинная, компонованная золотыми и черными поясами, котта с зеленой перевязью-рутой уныло обвисла на одном плече рыцаря. Вторая ее часть осталась под сапогом ромея.

Пожилой воин с силой выдернул свое гербовое одеяние из-под ноги чужестранного невежи и заговорил, стремительно бледнея той льдистой бледностью, которую дает скрываемая в душе ярость:

— Кто бы ты ни был, незнакомец, ты посмел оскорбить меня. И пусть лета лишают меня возможности самолично вызвать тебя на бой, не сомневайся — всегда найдутся желающие бросить тебе вызов, чтобы защитить мою честь!

— Отец, что случилось? — рядом с Гаврасом и его скрипящим зубами собеседником послышался встревоженный девичий голос. Вслед за этим, раздвигая ветви, из кустарника выехала миловидная голубоглазая девушка на такой же тонконогой кобылке.

— Ничего, Адельгейда. — Осанистый рыцарь повернулся в сторону дочери, стараясь как-то закрепить на плече порванную котту. — Я жив и здоров.

Высокое, мятущееся, будто живое, пламя с хищным ревом ползло вверх по склону, все ближе и ближе подступая к стенам замка. Хозяин древнего, помнящего времена короля Артура, укрепления, глядел, как огонь пожирает его отчий дом, со смешанным чувством — ему было невыносимо горько от потери родного очага, но рыцарский долг требовал отдать не только дом, а и саму жизнь во имя служения господину куда более высокому, нежели все земные владыки. Мысль о том, что в пламени очищающего костра растает в дым Сын погибели с окружающей его сворой грязных изменников, придавала лендлорду сил для великой мести. Ему хотелось верить, что за утрату Господь воздаст сторицей, хотя в то же мгновение рыцарь осознавал, что с Всевышнего не потребуешь возвращения долга. Лендлорд гнал мысль о Господнем воздаянии, вспоминая то о волкодавах, то о заточенной в башне престарелой тетке.