старую функцию культурного лидера. На место аристократического меценатства, которое служило опорой европейского искусства и музыки вплоть до Гайдна и Моцарта, пришли рыночные культурные предприятия. Музыканты зарабатывали на жизнь концертной деятельностью в городах, художники – на публичных выставках и в начинавшейся торговле произведениями искусства. В литературе дворянские сюжеты встречались все реже. Они сохранялись разве что, например, в меланхолических историях Антона Чехова о закате русского помещичьего класса. Лишь немногие известные мыслители, такие как Фридрих Ницше и Томас Карлейль, по-прежнему – или вновь – пропагандировали аристократические жизненные идеалы, но и те вне связи с конкретным социальным фундаментом и скорее имея в виду аристократию не по рождению, а по духу и по делам.

Империи не во всех случаях являлись ареной деятельности европейских аристократов. Без оговорок это можно сказать разве что о Британской империи, тогда как французская колониальная империя Наполеона III и Третьей республики имела отчетливо буржуазный оттенок. В Британской империи высокие военные и административные посты по-прежнему занимали преимущественно аристократы. Они видели одну из своих специфических сфер деятельности в том, чтобы, несмотря на цивилизационную и политическую пропасть между ними и колониальным обществом, культивировать якобы существовавшее особое родство душ между ними и азиатской или африканской знатью – во имя высших целей империи[398]. Это особенно относилось к Индии, самой стабильной вотчине благородных сословий, тогда как в Африке и других местах на должности специалистов-управленцев выдвигалось все больше представителей буржуазного слоя. Своего рода романтика заката обеспечивала неевропейским подчиненным империи необходимый минимум межкультурных симпатий[399]. Особый вариант аристократического сознания существовал в южных штатах США перед Гражданской войной Севера и Юга. Малочисленная плантаторская элита, обладавшая обширными рабовладельческими хозяйствами, видела себя в роли «естественного» господствующего класса. Рабовладельцы представляли себя неосредневековыми lords of the manor (владельцами поместья). Отказ от физического труда, отвращение к якобы материалистической вульгарности промышленного Севера, неограниченное использование господских прав против людей, зависимых от них, – все это, казалось, обеспечивало особый расцвет анахронического рыцарского аристократизма[400].

В сравнении с «аристоцидом»[401], который настиг аристократов после 1917 года, XIX век был своего рода бабьим летом европейского дворянства, прежде всего его высших слоев. Обуржуазивание мира прогрессировало непрерывно, но не лавинообразно. Стремительно закат аристократии происходил в других местах: в Северной Америке после Гражданской войны, в Мексике во время революции после 1910 года и в трех больших азиатских обществах[402].

Индия: необританские помещики?

В Индии местные правители вместе со своими феодальными приверженцами регион за регионом лишались прежних функций. Радикальная политика, направленная против них, была прекращена после Великого восстания (сипаев) в 1857 году. Утопия «буржуазной» Индии, о которой мечтали одно время влиятельные английские утилитаристы 1820–1830‑х годов, потеряла свою привлекательность. С этого времени британцы старались хотя бы внешне утвердить здесь свое феодальное господство. Покуда махараджи и низамы, лишившись оружия и находясь под финансовой опекой, вели себя в целом лояльно, им не приходилось опасаться. Они служили орнаментом, который позволял живописно декорировать бюрократический характер колониального государства[403]. Была изобретена особая, новая индийская знать, во главе которой с 1876 года находилась далекая королева Виктория, ставшая императрицей Индии. Рыцарская романтика Викторианской эпохи, которая на Британских островах ограничивалась неоготической архитектурой и парой воссозданных рыцарских турниров, в Индии инсценировалась гораздо шире, красочнее и помпезнее.

Что конкретно следует понимать под «дворянством» в Индии, вопрос сложный. Как и в других частях света, британцы – или, во всяком случае, те аристократы, которые были задействованы в буржуазной Ост-Индской компании, – искали в Индии пандан, то есть помещичье дворянство, landed nobility, но находили его не без труда. Причина – в особом западноевропейском пути развития права. Европейские теоретики раннего Нового времени поняли проблему, указав на то, что в Азии в принципе нет права частной собственности на землю, все находится в прямой собственности монарха. Хотя у самых известных теоретиков «восточного деспотизма», прежде всего Монтескье, этот момент сильно преувеличен, что привело к разрастанию представления о полном отсутствии гарантий для аграрной (и иной) частной собственности в азиатских странах; но и полностью ошибочной такую теорию назвать нельзя. Во многих азиатских странах, как бы ни различалась в них правовая ситуация, редко находилась настолько непоколебимая, неприкосновенная ни для одного суверена связь между особой землей и особой семьей благородного происхождения, как это происходило в большей части Европы. В Азии статус и доходы высшего слоя в меньшей степени приносила непосредственно земельная собственность – скорее эпизодические наделения леном или правами на откуп налогов, которые властитель передавал отдельным лицам и группам. Так, заминдары Бенгалии, о которых британские современники вели подробные дискуссии, накануне перехода власти к Ост-Индской компании являлись не землевладельческим нобилитетом, landed nobility в английском понимании, а скорее наделенной правами бенефициариев сельской элитой, которая действительно практиковала господский стиль жизни и обладала реальной властью в деревнях. С британской точки зрения, это квазиаристократия, которая рассматривалась в качестве гаранта социальной стабильности в сельской местности. Некоторое время прилагались большие усилия, чтобы превратить их в «настоящую» аристократию, приличествующую «цивилизованной» стране, не оставляя, впрочем, в их руках прежних полицейских и судебных полномочий[404].

Но мнимый подъем бенгальских заминдаров, которые теперь получили юридически гарантированные (то есть такие, что их можно было отстоять в суде) права собственности на землю, лишь подготовил их падение. Некоторые из них оказались не готовы к игре рыночных сил, которым теперь развязало руки колониальное государство, другие на своем опыте убедились в том, что британцы железной рукой вытягивали свои финансовые требования, не останавливаясь перед отчуждением прав собственности. Старые семьи разорялись, поднимались новые из купечества. Стабилизация статуса заминдаров в качестве потомственного дворянства европейского типа провалилась, а надежды на то, что заминдары, подобно английским «прогрессивным землевладельцам» (improving landlords), двинут вперед бенгальское сельское хозяйство, инвестируя в него деньги и используя научные методы возделывания земли, не оправдались. Не заминдары, а землевладельцы из «среднего» крестьянства стали к началу XX века в Бенгалии и некоторых других областях Индии доминирующим слоем в деревне, а также служили – все в большей степени – социальной базой зарождавшегося движения за независимость. Аристократический стиль мысли и жизни оказался в Индии к 1920 году маргинализирован не меньше, чем в Европе.

Япония: самотрансформация самураев

Совершенно особым путем шла Япония[405]. Ни в одной другой крупной стране мира привилегированная статусная группа не переживала подобной трансформации. Японским эквивалентом европейского дворянства являлись самураи. Изначально это были воины на службе владыки, с которым их связывали тесные узы лояльности и взаимной пользы. После замирения в Японии на рубеже 1600‑х годов большинство самураев-воинов оказались не востребованы.