Но они по-прежнему оставались на службе либо у сёгуна, либо у одного из 260 ленных князей (даймё), между которыми был поделен весь Японский архипелаг. Они были встроены в изощренную систему рангов, с помощью которой сёгунат регулировал свою власть. Самураям даровались разнообразные символические отличия – таким образом происходила их стилизация под «воинскую знать», когда войны уже не велись. Многие самураи сменили меч на кисточку для туши и заняли административные должности. Так Япония стала одной из стран мира с наиболее массивным аппаратом управленцев – при этом во многих отношениях неэффективным. И тем не менее для многих самураев, а также их семей в буквальном смысле не находилось занятия. Некоторые работали учителями, другие лесниками или привратниками, третьи даже тайно занимались столь презираемой обычно торговлей. Тем более рьяно они держались за свои привилегии, настаивая на праве иметь родовое имя, обладать двумя мечами и носить особое одеяние, ездить верхом и вынуждать не-самураев уступать дорогу. Этим внушительным списком особых наследственных прав самураи были очень близки европейским аристократам. Но они составляли гораздо большую долю населения (Японии): в начале XIX века от 5 до 6 процентов. Этот показатель соответствовал только двум исключительным случаям по относительной доле аристократов в Европе – в Польше и Испании, но значительно превышал европейские средние показатели, составлявшие всего 1 процент (в Германии, например, в начале XIX века – 0,5 процента, затем шло непрерывное уменьшение)[406]. Отсутствие общественно полезной функции у самураев стало, таким образом, большой социальной проблемой уже только количественно, так как они требовали высоких общественных расходов. Важное отличие от европейских благородных сословий заключалось в отрыве самураев от земли. Как правило, они не были наделенными леном помещиками и уж тем более землевладельцами с юридически гарантированными правами собственности. Вознаграждение они получали скорее посредством жалованья, измеряемого рисом и выдававшегося, как правило, натурой. Типичный самурай не контролировал, таким образом, ни один из трех факторов производства: ни землю, ни труд, ни тем более капитал. Поэтому самураи представляли собой в принципе наиболее уязвимую часть японского общества.

Когда после 1853 года хронические проблемы Японии критически обострились в столкновении с Западом, инициатива перемен на общенациональном уровне исходила в первую очередь именно от самураев – из княжеств, в наименьшей степени связанных с домом Токугава. Именно эта небольшая группа, свергнувшая в 1867–1868 годах сёгунат и начавшая формирование нового порядка Мэйдзи, осознала, что самураи как элемент населения смогут выжить лишь в том случае, если расстанутся со своим архаическим статусом. С лишением местных князей власти и преобразованием княжеств, или даймиатов, в любом случае исчезли важнейшие рамочные условия для существования самураев. Затем, начиная с 1869 года, самурайский статус ликвидировался шаг за шагом. Самым тяжелым экономическим ударом стала отмена жалованья (вначале смягченная заменой выдач риса на государственные займы), худшим символическим унижением – отмена в 1876 году уже казавшейся нелепой привилегии ношения мечей. Самураям приходилось теперь заботиться о себе поодиночке. Разрешение свободно выбирать профессию (установленное во Франции декретом уже в 1790 году) в 1871 году создало для этого важную юридическую основу. Вслед за последними восстаниями самураев в 1877 году всякое сопротивление такой политике прекратилось[407]. Для многих самураев и их семей она принесла серьезные тяготы, которые лишь частично смягчались социальной политикой государства. Этос и миф самураев продолжали жить в Японии, однако как имевшее узнаваемые контуры сословие к 1880‑м годам они исчезли. Новая аристократия, которую государство Мэйдзи создавало по образцу британского пэрства, было скорее «наполеоновским» искусственным образованием. В него входили остатки семей даймё и старой придворной аристократии в Киото, а также титуловавшие сами себя олигархи – ко времени смены власти в 1867–1868 годах в основном молодые мужчины моложе сорока лет. В новой политической системе, в которой с 1890 года была учреждена вторая, верхняя палата парламента, аналогичная английской палате лордов, этому слою отводилась важная роль буфера между небожителем-тэнно (императором) и «простым народом».

Китай: закат и трансформация «мандаринов»

Китай больше всех соответствовал европейским условиям и даже в чем-то опережал их по модерности. Здесь уже в XVIII веке существовал практически ничем не ограниченный земельный рынок. Феодальные повинности и служебные обязанности по отношению к господам почти исчезли, а перманентный контроль определенной семьи над определенным участком земли никак не мог быть закреплен юридически. Однако обретенные однажды титулы на владение были, как и в Европе, практически гарантированы от посягательств государства. И все-таки: можно ли видеть в китайских ученых-чиновниках, которых европейцы вплоть до Макса Вебера часто называли Literati, эквивалент европейского дворянства? В определенном отношении – вполне. Они фактически контролировали бóльшую часть земель, находившихся в сельскохозяйственном обороте. Кроме того, они играли главенствующую роль в культуре, и в Китае эта их роль ставилась под сомнение гораздо реже, нежели культурное доминирование дворянства в Европе раннего Нового времени. Важнейшее же отличие состояло в том, что, хотя частная собственность на землю в Китае и передавалась из поколения в поколение, статус не наследовался. Статус и землевладение были практически полностью отделены друг от друга. Попасть в ряды слоя, который назывался по-китайски shenshi (что на Западе часто переводят как gentry) и по доле которого в населении (1,5 процента) Китай находился между Европой и Японией, можно было, успешно выдерживая регулярно проводившиеся государственные экзамены[408]. Лишь человек, достигший по меньшей мере нижней из девяти степеней при успешной сдаче экзамена, мог пользоваться репутацией и осязаемыми преимуществами шеньши – в том числе освобождением от налогов и от телесных наказаний. Шеньши вместе со своей семьей имел право причислять себя к местному высшему слою. Ему поручались локальные руководящие задачи. Там, где существовали клановые организации, он относился к их внутренней элите. Он был причастен к культурному и общественному миру конфуцианского джентльмена (qunzi), базовые нормы которого в чем-то соответствовали его английскому визави. Лишь из круга тех, кто достиг наивысших экзаменационных ступеней, – то есть тех, кого, как правило, экзаменовали в столице в присутствии самого императора, – набирались чиновники империи. Иметь в семье такого чиновника при дворе или в администрации провинции – вот самая высокая цель, какой можно было достичь в почитавшем чины обществе императорского Китая.

Историки постоянно противопоставляли успех Японии неудаче Китая: Япония плодотворно конвертировала шок от своего «открытия» в большую программу модернизации и формирования нации, Китай же, напротив, не увидел знамений времени и упустил возможность обновиться и стать сильным. Многое здесь справедливо. Инертность Китая объясняется различными причинами. Не менее важным, чем вызванное культурными факторами отсутствие интереса к внешнему миру, было и отсутствие после 1820‑х годов сильного монархического