с момента, когда внешнеполитические посты и дипломатические должности перестали занимать исключительно князья, графы и лорды. Внешней политикой США и Французской республики уже до 1914 года занимались почти исключительно люди недворянского происхождения. Развитие государства в XIX веке почти повсюду привело к большему дистанцированию между центральными органами управления и знатью, которая стремилась контролировать свои местные властные ресурсы. Если государство призывало дворян на службу, то они, как и все остальные, оказывались не более чем слугами государства. Одновременно сокращался доступ дворянства к прежним аграрным источникам дохода, власти и престижа: всевозможные реформы, направленные на освобождение крестьян, ограничение локальных привилегий и подрыв сельскохозяйственных доходов в эпоху индустриальной перестройки экономики и глобальной экономической экспансии ограничивали привычные шансы дворянских слоев на достижение богатства и повышение статуса. Дворянство смогло сохранить собственную судьбу в своих руках к началу XX века прежде всего там, где оно рассматривало себя как часть уже почти не маркированной сословно элиты и, умерив в этих рамках собственную спесь, заключало прагматичные социальные и политические союзы.

3. Буржуа и квазибуржуа

Феноменология буржуа

XIX век был, как представляется, столетием буржуа и буржуазности, во всяком случае в Европе[411]. Между дворянством, которое постепенно сдавало свои позиции, заключая классовые компромиссы среди обеспеченных слоев, и наемными рабочими, которые в последней трети XIX века достигли уровня политической самоорганизации и культурной самостоятельности, пройдя путь «от плебса до пролетариата» (Вернер Конце), в городах образовалось социальное пространство с собственной системой ценностей и характерными стилями жизни. Застроенные виллами пригороды, которые появились во многих европейских городах в течение двух десятилетий перед Первой мировой войной, являют собой видимые реликты этого ушедшего мира репрезентативной, выставляющей напоказ собственные отличительные признаки буржуазности. Кто или что такое «буржуа/бюргер», достоверно определить по объективным критериям семейного происхождения, дохода и профессии не получится[412]. Многочисленные исследования и дискуссии не привели ни к чему большему, чем такое тавтологическое заключение: буржуа – это те, кто считали себя таковыми и своим образом жизни давали практическое выражение своим убеждениям. Радикальные скептики даже подвергли сомнению весь конструкт «буржуазии/бюргерства». Отдельных буржуа/бюргеров и целые цепочки поколений безусловно буржуазных семей еще можно идентифицировать в художественной литературе (Томас Манн, «Будденброки», 1901) и в исторической действительности[413]. Но буржуазия как слой или класс ускользает от попыток точного определения. Возникал вопрос: не была ли буржуазия в таком случае просто мифом?[414]

Проще сказать, кем буржуа не является: он не феодал, самосознание которого основывается на владении землей плюс на родословной, и не работник, живущий своим собственным трудом и находящийся в зависимом положении. В остальном категория «буржуа/бюргеров» обширнее, чем любой другой конструкт социальной классификации. Она охватывает (если говорить о рубеже XIX–XX веков) как некоторых богатейших людей планеты – фабрикантов, банкиров, судовладельцев, железнодорожных магнатов, – так и профессоров или судей с окладами, позволяющими сводить концы с концами, но не роскошествовать. Она включает оказывающих платные услуги представителей «свободных профессий» с дипломом о высшем образовании (в английском именующихся кратко professions), вроде врачей или адвокатов[415], но также и хозяина мелочной лавки, самозанятого портного или полицейского. На рубеже XIX–XX веков стал заметным, кроме того, новый тип служащего с «белым воротничком»: он находится у самой границы, отделяющей буржуазию от рабочего класса, так как работает в подчиненной позиции, но придает большое значение тому, что его работа «чистая» – в операционном зале банка или в бухгалтерии промышленного предприятия. С тех пор как все большее число крупных фирм стали управляться не их владельцами, а наемными менеджерами, появился и тип служащего «на руководящей должности» с замашками крупной буржуазии, властные компетенции которого в производственной рутине простирались далеко и который мог держать себя на равных с самыми ревностными хранителями буржуазных ценностей[416].

Концепт «буржуазии» так обманчив и потому, что буржуазность может особенно быстро исчезать в биографиях отдельных людей. Буржуа стремятся подняться наверх и ничего так не опасаются, как противоположности этому подъему по социальной лестнице – падения до уровня низших слоев. Разоренный аристократ остается аристократом, а разоренный буржуа превращается в деклассированный элемент[417]. Своим успешным положением буржуа обязан своей самостоятельности и собственным достижениям. У него нет ничего надежного, данного ему от рождения. Общества в глазах буржуа – это лестница. Сам он находится где-то в ее середине, постоянно подстегиваемый желанием двигаться наверх. Честолюбие буржуа заставляет не только его самого стремиться к личному продвижению, благосостоянию своей семьи и соблюдению своего непосредственного классового интереса. Буржуа хочет создавать и организовывать, у него высокие понятия о своей ответственности, он стремится, насколько позволяют его жизненные обстоятельства, участвовать в придании общественной жизни определенного направления[418]. Даже в самом скверном буржуа все еще тлеет искра гражданина. Буржуазная культура как никакая другая выдвигает нерелигиозную систему ценностей с «претензией на универсальность»[419], стремясь, таким образом, охватить не только своих провозвестников и первоначальных социальных носителей, но всех. Ниже буржуа всегда много таких, на кого он имеет обыкновение смотреть с позиции превосходства, считая себя лучше них, и, как правило, выше него тоже кто-то есть, пусть и немногие. Пока существуют не-буржуазные элиты – дворянство или пользующееся высоким престижем духовенство (в том числе мусульманские улемы), – даже самый богатый буржуа никогда не окажется на вершине социальной иерархии. Иначе было лишь в немногих обществах XIX века, как, например, в Швейцарии, Нидерландах, во Франции после 1870 года или на Восточном побережье США. «Самое буржуазное» общество – то, в котором буржуа во всех сферах сами определяют правила конкуренции между собой. В XX веке это стало нормой, по крайней мере в тенденции, в XIX веке повсюду в мире это еще было исключением.

Но XX век увидел также и невиданное падение буржуа как класса, радикальное «разбуржуазивание» одновременно с дефеодализацией целых обществ – драма, разыгрывавшаяся с 1917 года в России, а вскоре повторившаяся в Центральной Европе и после 1949 года в Китае. Буржуазию и остатки аристократии стригли под одну революционную гребенку. Тогда как в XIX веке положение буржуа могло быть тяжелым, но никогда не было по-настоящему смертельно опасным. До 1917 года буржуа в Европе – как социальная группа – никогда не переживали судьбы, постигшей часть французской аристократии после 1789 года. Большевистская революция разрушила противостоящий ей жизненный уклад намного радикальнее, чем это когда-либо удавалось более ранним революциям. Мир русской экономической буржуазии, который и возник лишь после 1861 года и имел всего пять десятилетий для развития, в конце 1920‑х представлялся погибшей цивилизацией[420]. А до инфляции в Германии и Австрии по окончании Первой мировой