руководства, а также хрупкое равновесие в бюрократическом аппарате между маньчжурскими вельможами и чиновниками из ханьских китайцев; любое реальное движение к реформам не могло не угрожать этому шаткому балансу. Но ради эксперимента можно прочесть историю и иначе. Тогда ключевой вопрос таков: в Японии намного менее серьезный внешний стимул («открытие» ее коммодором Мэтью Перри было бескровным и абсолютно несопоставимым с Опиумной войной 1839–1842 годов по масштабам насилия) привел к гораздо более серьезным последствиям, чем в Китае, – почему так? На это можно дать два разных ответа. Во-первых, китайская чиновная элита, занимавшаяся вопросами границ, имела несравнимо больший опыт в обращении с агрессивными чужаками разного рода, чем японские самураи, которые, не имея опробованной схемы и правил действий, оказались дезориентированы перед лицом «длинноносых морских варваров» и были вынуждены радикально перестроиться. Пока в Китае угроза извне не затрагивала собственно центр власти в Пекине (хотя это почти произошло в момент разграбления и разрушения императорского летнего дворца в 1860 году), еще казалось, что старые методы обороны от чужеземцев более или менее действуют. Таким образом, здесь не шла речь о дезориентации, которая потребовала бы принципиально нового подхода к решению проблем. Лишь унижение династии при вторжении Альянса восьми держав во время Боксерского восстания 1900 года обозначило точку невозврата. Во-вторых, бюрократический аппарат и составлявший его социальную основу слой шеньши были ослаблены в меньшей степени, чем самураи в Японии. Ведь как раз одновременно с драматическими процессами в Японии господствующий слой Китая, несмотря на большие жертвы, все же пережил и физически, и политически страшную для него социальную революцию тайпинов. Кроме того, в 1860 году удалось установить в отношениях с агрессивными державами – Великобританией, Францией и Россией – хотя бы что-то подобное modus vivendi, благодаря чему внешнеполитическое и военное давление на Китай было ослаблено более чем на три десятилетия. В тот момент, когда старый порядок в Японии рухнул, в Китае он, казалось, устоял без многочисленных дестабилизирующих реформ.

Когда же затем, в 1900 году наступил момент, который следовало понимать как угрозу существования не только династии, но и всей империи, тогда руководящие силы верхушки китайского государства – и ханьские китайцы, и маньчжуры – оказались готовы к радикальным реформам[409]. Отмена практиковавшейся многие столетия системы экзаменов, то есть безальтернативного до тех пор механизма рекрутирования элиты, стала практически полным эквивалентом отмены самурайского статуса тремя десятилетиями ранее. Тем самым активные элементы элиты в Китае лишили социальной почвы свой собственный слой. Подобное произошло и в Японии. Китайской реформе недоставало как системного характера политики Мэйдзи, так и безопасного внешнеполитического контекста, в котором она могла бы реализоваться. Династия рухнула в 1911 году, и вместе с ней в одночасье лишилась своих привилегий и не слишком многочисленная маньчжурская знать[410]. Однако с этого же времени и сотни тысяч членов семей ханьского gentry оказались лишены, с одной стороны, прежнего источника благородства и престижа, а с другой – возможностей для занятости в центральных структурах государственной службы. Образованные, владеющие практическими навыками и ориентированные на общее благо (во всяком случае, в идеале, но нередко и на практике) ученые чиновники расцвета императорской эпохи за короткое время превратились и в общественном восприятии, и в реальности в убогий и паразитирующий класс землевладельцев. И в это же время – а точнее, с начала движения за Новую культуру в 1915 году – зарождающаяся в крупных городах Китая интеллигенция стала резко противопоставлять себя всему мировоззрению, которое воплощало и представляло ученое чиновничество. Брошенная государством, презираемая и атакуемая политизированными интеллектуалами, находящаяся в структурном конфликте с крестьянами, старая элита императорского Китая превратилась в один из самых уязвимых элементов китайского общества. Самурайский путь спасения через самоликвидацию теперь для этого слоя закрылся. У тех, кого китайский марксизм клеймил с 1920‑х годов как «землевладельческий класс», не имелось ни материальных средств для своей защиты, ни проектов национального будущего, для воплощения которых можно было найти союзников. Еще более ослабленная в результате Второй японо-китайской войны 1937 года, прежняя сельская элита Китая уже ничего не могла противопоставить коммунистической крестьянской революции конца 1940‑х.

Китайские шеньши не были военной аристократией в европейском или японском смысле. Они становились членами слоя не по праву рождения, а за свои личные заслуги. Элитарные позиции реже сохранялись в отдельных семьях надолго. Цикл подъема и упадка отдельных семей часто мог охватывать всего несколько поколений. Преемственность элиты обеспечивалась не генеалогией, а силой постоянного нового рекрутмента в близких государству институтах. С «классической» аристократией шеньши объединяла их близость к правителю, их ведущая роль в государстве и агональный дух миропонимания, направленный не на физическое состязание на войне или охоте, а на интеллектуальную конкуренцию в овладении традиционным каноном образования. Сходными чертами являлись, наконец, контроль над землей и дистанцированность от физического труда. В целом сходства преобладали над отличиями. Во многих отношениях шеньши – функциональный эквивалент европейского аристократического слоя. Как и европейская знать, они довольно благополучно пережили хронологическое XIX столетие. После исчезновения угрозы от тайпинов в 1864 году непосредственная общественная конкуренция была даже слабее, чем в Европе. Возникновение китайской «буржуазии» в гораздо меньшей степени означало вызов гегемонии шеньши, чем возникновение буржуазии в отношении дворянства в Европе. Угроза в Китае исходила скорее от крестьянских восстаний и иностранного капитализма. Финальным пунктом для шеньши стал 1905 год, примерно сравнимый с 1790 годом для французского дворянства, с 1873‑м для самураев или с 1919‑м – для немецкого дворянства. Шеньши также переживали упадок как землевладельческая элита – самая многочисленная в мире.

Судьбы аристократических и квазиаристократических элит частично определялись местными факторами, частично – общими процессами. Здесь противостояли две взаимоисключающие тенденции. С одной стороны, оказалось, что притягательность аристократических идеалов имеет свои границы. В США и Австралии развились общества, которые – внове для тогдашней истории – были невосприимчивы к аристократии. Колониальные империи также содействовали лишь временной стабилизации благородных сословий. В ранее Новое время колониальная экспансия Европы необыкновенно расширила географию деятельности европейского дворянства. Но несмотря на определенную межкультурную солидарность благородных сословий, неевропейская знать редко перенимала европейские жизненные ориентиры и представления о социальных ролях. В сравнении с этим культурный пакет европейской буржуазности казался намного более привлекательным экспортным товаром. В новых колониях конца XIX века аристократия уже не играла прежней определяющей роли. Во всех европейских колониях Африки и Юго-Восточной Азии после 1875 года преобладал буржуазный тип функционера, и даже в Индии феодальный маскарад мог лишь слегка прикрыть бюрократический характер колониального государства. С другой стороны, стали заметны и общие перемены. Международный союз знати переживал начало своего конца