Несмотря на наличие реального Морозова-Морозки, отождествлять его с двойником из «Разгрома» тоже не стоит. Писатель Павел Максимов вспоминал: «Некоторые ростовские писатели считали тогда, что прототипом для Морозки послужил наш А. Бусыгин, по крайней мере в смысле внешности и характера Морозки». Действительно, «ржавый непослушный чуб», «насмешливые зелено-карие глаза» — это приметы литератора Бусыгина, с которым Фадеев общался в Ростове в период написания «Разгрома». Сам Фадеев признавал: «Помогли мне личные наблюдения над большевиками, над рабочими, над интеллигентами не только в период гражданской войны, но и после нее».

Действует в «Разгроме» командир шахтерского взвода Дубов.

Реальный Дубов-Кишкин, командовавший одним из партизанских отрядов, нелепо погиб в 1920 году в Любитовке, расположенной как раз на пути отряда Левинсона. Из воспоминаний Ивана Мелехина: «Дубов-Кишкин — сучанский рабочий-забойщик, очень толковый и преданный делу товарищ. Он привел свой небольшой отряд в Иманский уезд… Слепая случайность вырвала из наших рядов боевого соратника. Однажды утром, сидя за завтраком в крестьянской избе в деревне Любатовка (явно опечатка. — В. А.), тов. Дубов отвязал свою бутылочную бомбу и начал очищать ржавчину. Я предупредил его, чтобы он вышел на улицу, но он ответил:

— Ничего не случится, не в первый раз обращаюсь с этими штуками.

Заговорившись с товарищами, он незаметно для себя снял предохранитель, и бомба зашипела. Вместо того чтобы бросить ее в окно, он выбежал с ней в сени. В сенях послышался оглушительный взрыв. Мы все выбежали в сени и увидели, что тов. Дубов лежит в луже крови с вырванным горлом. Эта нелепая утрата боевого соратника произвела на нас сильное впечатление. Мы похоронили его с почестями на хуторе Ариадное».

В Ариадном, где сохранилась могила Дубова, есть улица его имени. Иногда ошибаются — пишут «Дубовая». Местные поправляют.

Людмила Филипась, учитель истории школы Ариадною: «У нас живет бабушка — Анисья Петровна Бегун, ее отец Петр Гиргель хоронил Дубова и в первый раз, и во второй. Сначала тело привезли на телеге в Ариадное, чтобы белые не осквернили могилу, и там похоронили[229]. В 1928 году было сильное наводнение — даже село переместилось на другое место, могилу размыло. Пришлось хоронить снова. На обелиске указаны инициалы Е. В., но одна старая учительница утверждает, что Дубова звали Николай».

Помощник Певзнера Баранов стал в книге Баклановым, Кононов[230] — Канунниковым. Свои прототипы — у подрывника Гончаренко, доктора Сташинского (Сенкевич, старый революционер, после Октября вернувшийся из США во Владивосток). Мечик подружился со «стариком Пикой» — а в записках большевика Яременко находим «старика Гавриила Пику» из Сучанской долины, расстрелянного колчаковцами.

Еще интереснее случай Мечика.

Павел Мечик попадает в отряд по путевке эсеров-максималистов, но он — человек случайный и среди них (где Савинков — и где Мечик?), и среди партизан Левинсона. Интеллигент, увлекшийся революцией, но оказавшийся не подходящим для боевой работы.

П. Никифоров вспоминал: «В нерешительности оказалась городская интеллигенция — куда идти: к Колчаку или в сопки? Эту альтернативу интеллигенция, в силу своей мелкобуржуазной сущности, решала неодинаково. Большая часть ее шла к Колчаку, а меньшая — в сопки, к партизанам». Фадеевский Мечик — из вторых.

Сразу скажем, что оценки героев «Разгрома», принятые в советское время, следует пересмотреть. Павел Мечик — не подлец, а хрупкий городской мальчик, попавший к суровым шахтерского происхождения парням[231] и не сумевший с ними ужиться (если грубо — «хипстер среди гопников», хотя аналогия неточна). Партизаны Мечика разочаровали: крадут друг у друга патроны, ругаются «раздраженным матом» по пустякам, дерутся в кровь из-за куска сала, издеваются над Мечиком «по всякому поводу» — над его городским пиджаком, правильной речью… Мечику дают облезлую кобылу, толком не учат с ней обращаться. Он во многом — жертва обстоятельств, и даже его финальное предательство — относительно, что четко прописано автором. Левинсон видит «что-то неправильное» в том, что Бакланов послал в передовой дозор именно Мечика, но, полуживой от усталости, тут же забывает об этом. Мечик «плохо понимал, зачем его послали вперед». Как и Морозка, он спал на ходу и не смог быстро принять правильное решение. Хотя ранее в критической ситуации не растерялся и застрелил японца — то есть не был ни трусом, ни тряпкой.

За Мечиком в советском литературоведении утвердилась репутация негодяя и предателя, позера, мечтателя, труса, лжеца, эгоиста. «Слюнтяйство Мечика выглядит отвратительно… Точно обозначенный образ социального предателя» (Озеров). Фактически имела место подмена позиции автора позицией советской критики. Дальше — больше: о Фадееве писали, что он выступал против «гнилой интеллигенции», хотя ничего подобного в «Разгроме» нет[232]. Советская критика, в своей чрезмерной схематичности отталкивавшая читателя от Фадеева, видела все черно-белым. «Своему» Морозке прощалось всё, «чужому» Мечику — ничего, хотя из текста Фадеева однозначных оценок вовсе не вытекает: и Морозка не так хорош, и Мечик не так плох[233].