Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы шли по улочкам старого Сити. С Дакс-Фут-лейн виднелся купол собора Святого Павла, а рядом, словно они и в самом деле к собору примыкают, — шпили церкви Дика Уиттингтона[12], в лунном свете особенно ярко-белые, словно глазированные. Лондонский Сити, в формальном своем смысле, противопоставленный великому непостижимому городу, ни для меня, ни для Сэммикинса практически ничего не значит, не вызывает особых воспоминаний. Я в этом районе никогда не работал и вообще попадаю сюда только проездом на Ливерпульский вокзал. И все-таки нечто в городском пейзаже играло шутки с нами обоими. Что? Огромный купол собора? Послевоенные руины? Пустынность улиц? Чужое прошлое, усугубляемое лунным светом, так называемая память крови, всегда грешащая романтизмом? Нечто играло с нами шутки — не только с Сэммикинсом, но и со мной, более трезвым и менее импульсивным.
Мы миновали Тринити-лейн и повернули направо: собор Святого Павла словно выскочил нам навстречу, перегородил путь, серый от черной копоти поверх побелки.
— По-моему, Роджер прав, — поддержал Сэммикинс. — В новой войне человечество не выживет.
Я кивнул.
Он резко повернулся ко мне:
— Разве это так важно?
Он говорил совершенно искренне, у меня не хватило духу что-нибудь съязвить. Я спросил только:
— Что же тогда важно?
— Нет, это я задал вопрос. Разве хоть кто-то из нас верит в важность человеческой жизни? Если начистоту говорить?
— В таком случае для нас надежды нет.
— Пожалуй. Я вот о чем: вам не кажется, что мы попросту лицемерим? До какой степени каждый из нас любит людей — по большому счету любит?
Я не нашелся что ответить. Спокойно, трезво, грустно Сэммикинс продолжил:
— Вот вы лично любите людей? Родные и друзья не считаются. Давайте отвечайте. Только честно.
Я выдавил:
— Да, я люблю людей. Во всяком случае, хочу любить. Всех. Все человечество.
— А я вот не люблю, — пробормотал Сэммикинс. — Мне случалось отнимать человеческую жизнь; думаю, и опять смогу, если надо будет. Конечно, кое-кто и мне дорог. Но чтобы все человечество? Если честно, я бы за человечество и гроша ломаного не дал. А солидарно со мной куда больше народу, чем нам с вами нравится думать.
Заголовки в прессе, появившейся на следующий после ужина в Гильдии рыботорговцев день, отличались вызывающим простодушием. Консервативная «Дейли телеграф» писала: «ВОЕННОЙ СЛУЖБЕ — ПЕРВОСТЕПЕННУЮ ЗНАЧИМОСТЬ». Далее, более мелким шрифтом, шло: «Солдат незаменим. Резкая речь министра». Не настолько консервативная «Таймс» подхватывала: «БЕЗОПАСНОСТЬ ПРЕЖДЕ ВСЕГО. Мистер Р. Квейф высказался о мировой угрозе». «РАСПРОСТРАНЕНИЕ АТОМНОГО ОРУЖИЯ: сколько государств сумеют создать бомбу?» — вопрошала центристская «Манчестер гардиан». «ШАНС ДЛЯ КОРОЛЕВСТВА: мы лидируем в разработке атомной бомбы», — успокаивала «Дейли экспресс», периодически сочувствующая консерваторам. «СКОЛЬКО МОЖНО ПЛЕСТИСЬ В ХВОСТЕ У СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ?» — возмущалась коммунистическая «Дейли уокер».
В целом комментарии оказались дружелюбнее мною ожидаемых. Я даже подумал — речь скоро забудется. Мы с Роджером вместе просматривали прессу и только успевали вздыхать с облегчением. Мне казалось, Роджер, как и я, чувствует некий эмоциональный спад.
На той же неделе в «Таймс», в рубрике «С телетайпа в номер», я углядел коротенькую заметку.
«Лос-Анджелес. Доктор Броджински, британский физик, в сегодняшней вечерней речи раскритиковал оборонную политику Великобритании, назвав ее, в частности, пораженческой и играющей на руку Москве».
Моя злость многократно превысила мое же беспокойство. Въевшаяся привычка постоянно быть начеку заставила меня позвонить в Вашингтон Дэвиду Рубину. Нет, сказал Рубин, ни в вашингтонских, ни в нью-йоркских газетах никаких комментариев относительно речи Броджински не появлялось. Резонанс, конечно, будет для Броджински нежелательный.
— Можете, Льюис, не волноваться, и Роджера успокойте. Я, Дэвид Рубин, на месте Роджера не брал бы в голову. И вообще я к Новому году приеду в Англию, тогда поговорим.
Прозвучало и правда успокаивающе. Вдобавок, кроме нас с Роджером, статейки, кажется, никто не заметил. По крайней мере в министерскую подшивку она не попала. Я решил не фиксировать на ней внимание Роджера, и сам почти выбросил ее из головы.
Две недели спустя, ясным утром (бледно-голубое небо казалось хрупким как фарфор), я сидел в кабинете Осболдистона. Мы только что закончили законопроект. От Дугласова варианта Коллингвуд камня на камне не оставил. Дуглас, как обычно, не обиделся. Он вообще никогда над авторством не трясся, в совместной работе отводил себе роль, сопоставимую с ролью пассажира автобуса.
Секретарша внесла целую стопку папок, положила в корзину с надписью «Входящие». Дугласов наметанный глаз выхватил зеленую наклейку — впрочем, я заметил ее секундой раньше.
— Спасибо, Юнис, — ровным голосом произнес Дуглас. До чего моложавый — выглядит ровесником этой сухопарой девицы. — Что-нибудь еще?
— Первый в стопке — парламентский запрос, сэр Дуглас, — ответила секретарша.
За двадцать пять лет у Дугласа выработался условный рефлекс. Словосочетание «парламентский запрос» — для него сигнал отложить прочие дела. Самый хладнокровный из известных мне чиновников, от «парламентского запроса» Дуглас даже несколько напрягается.
Он открыл папку, разложил на столе, ко мне вверх ногами. Я прочел фразу, напечатанную крупным шрифтом, и коротенький комментарий от руки. Такие доходят до непременных секретарей по цепочке, точно ведро с водой — от деревенского колодца до горящего дома.
Читая, Дуглас хмурился — в его случае «хмуриться» означает изображать на лбу одну-единственную складку. Перевернул страницу, в молчании пробежал глазами следующий документ, оскорбленным тоном проговорил:
— Не нравится мне это.
И с оттяжкой швырнул папку на стол. Запрос оказался от имени члена парламента, выбранного в одном курортном городке южного побережья Англии, молодого человека, уже известного своей реакционностью, и звучал так: «К министру… (далее шло название министерства Роджера). Доволен ли господин министр мерами безопасности, принимаемыми в его министерстве, особенно среди старших чиновников?»
Вроде безобидно, однако подчиненные Дугласа, подозрительные и основательные, как следователи, заметили, что вопрошавший недавно произнес речь для своих избирателей, в каковой речи цитировал Броджински, выступавшего в Лос-Анджелесе. На второй странице присутствовали уже и вырезки — как из местной английской газеты, так и из «Лос-Анджелес таймс».