Обязанности Луфкин исполнял на совесть, поэтому и пригласил Роджера отужинать по случаю Михайлова дня и взял на себя организацию его выступления. Поэтому и стоял в тот ноябрьский вечер в просторном холле, облаченный в темно-красную, отделанную мехом мантию эпохи Тюдоров, в окружении прочих Рыботорговцев, также в мантиях, правда, не в таких впечатляющих и с не столь ценным мехом. Над пышным воротником торчала голова, небольшая, коротко стриженная, современная до комизма. Луфкин, воплощенное радушие, с энтузиазмом тряс гостям руки.

Предшествуемый выносом жезла, Луфкин повел гостей в холл, где накрыли столы. Холл в целом походил на те, которыми оснащают колледжи, разве что был просторнее; ужин в целом также походил нате, которые устраивают в колледжах, разве что еды было больше. Роджер сел за высокий стол, по правую руку от Луфкина. Меня задвинули между утонченным банкиром-реакционером и парламентским секретарем от лейбористов, куда менее утонченным, но настроенным почти столь же реакционно. Я мало кого знал из присутствующих — правда, далеко напротив меня мелькнул Сэммикинс с бокалом. Еда и напитки были неплохи — впрочем, не настолько неплохи, чтобы ради них выходить из дому. Роджер собирался использовать сборище для прощупывания общественного мнения. Рукописи его речи я не читал, ничего особенного не ждал — иными словами, не настроился должным образом. Тему разговора с банкиром удалось переменить — с Южной Африки, о которой банкир рассуждал как нетипично нетерпимый африкандер, на немецкие переводы Достоевского, по части которых банкир, не в пример мне, оказался отлично подкован.

Последовали речи. Длинная и прескверная — от президента страховой компании. Я выпил еще портвейна. Короткая и тоже прескверная — от Луфкина; эта сопровождалась подобострастными аплодисментами. Луфкин умудрился лицом и позой изобразить, что одновременно рассчитывал на аплодисменты и плевать на них хотел.

Наконец распорядитель провозгласил:

— Джентльмены, прошу внимания. Слово предоставляется достопочтенному Роджеру Квейфу, члену Тайного совета ее величества, кавалеру ордена «За выдающиеся заслуги», члену парламента от…

Ослепительно сияли свечи, хрусталь, позолота и столовое серебро. Роджер поднялся (после субтильного Луфкина выглядел он грандиозно) и завел как заклинание:

— Милорд и старшина, ваша светлость, милорды, члены почтенной Гильдии рыботорговцев, джентльмены…

Он замолк и простоял так несколько секунд, затем продолжил тоном более будничным:

— В этот осенний вечер все мы можем возблагодарить судьбу. Ибо войны — нет. Только вдумайтесь: осенний вечер без войны. Как минимум десять лет жизни почти каждого из нас отравлены войной. Нынче мы счастливы. Мы должны сделать так, чтобы счастья хватило на долгие годы. Некоторые из нас участвовали в двух войнах. Большинство — в одной войне. Нет нужды объяснять воевавшим, что война — это ад. Рядом с нами гибли лучшие из наших товарищей. Мы видели их предсмертные муки. Мы подсчитывали наши потери. Но это не самое худшее. Войны прежних лет давали возможность восхищаться героями. Пусть самого тебя терзает страх, зато ты видишь мужество своих товарищей. Сами по себе войны были отвратительны, они пахли горелым человечьим мясом и кровью, но люди — люди были прекрасны и достойны восхищения. Каждый солдат был важен для отечества. В войне, которая чуть не грянула совсем недавно, медалей за отвагу не предполагалось по определению.

На этом месте Роджеру пришлось отбросить пафос в пользу статистики и сообщить, что вооруженные силы по-прежнему имеют первостепенное значение. Впрочем, вскоре он снова заговорил, как подсказывало ему сердце. Профессиональный прием; нет, больше, чем профессиональный прием, — личное качество. В свое время посредством его Роджер обрел сторонников, меня в их числе. Теперь — удерживал внимание аудитории. Слышно было, как тикают наручные часы. Роджер продолжил:

— Время от времени каждый из нас задумывается о ядерной войне. Да и как не задумываться — мы же не глупцы и не мерзавцы. Однако представления наши о характере ядерной войны весьма расплывчаты. А между тем по сравнению с ядерной войной все способы, изобретенные человеком для уничтожения человека, покажутся не страшнее чаепития. Мы считаем, ядерную войну надо предотвратить. Однако нам неизвестен метод ее предотвращения. Я встречал людей, отличавшихся оптимизмом, но даже они в душе полагали, что все мы — все человечество — попались в ловушку. Лично я так не считаю. Я верю: если нам достанет мужества и разума, да еще хоть самую малость повезет, мы сумеем найти выход. Не обещаю, что будет легко. Сомневаюсь, что существует одно-единственное решение, некая панацея. Пожалуй, придется тыкаться почти на ощупь, продвигаться по шажочку — и надеяться, что каждый крохотный шажочек уводит нас еще чуть дальше от войны. Вот почему я, пользуясь случаем, хочу поднять несколько вопросов. Наверно, на все мои вопросы ответов не знает никто в мире; хорошо, если ответы есть хоть на малый их процент. Вот и еще одна причина их задать. Особенно у нас, в Великобритании, где период стабильности растянулся на время почти рекордное. Мы, британцы, народ, умудренный опытом. Каких только опасностей мы не испытали. Однако так случилось, и не по нашей вине, что эта новая опасность, это изменение самого характера войны, этот термоядерный прорыв для нас фатальнее, чем для других народов. Просто потому, что, по мировым масштабам, наша страна занимает площадь не больше носового платка и мы живем буквально другу друга на головах. Разумеется, данное обстоятельство не должно притуплять нашу дальновидность. Знаю, есть люди — в основном пожилые, одинокие, но также и молодые, — относящиеся к данному обстоятельству как к природной несправедливости. Но и в их душах гнездится страх.

Слушали крайне внимательно, даже почти не кашляли. Я косился по сторонам — лица в основном отражали неприкрытый интерес; чело банкира омрачилось. Внезапно с конца стола раздался хриплый от выпитого выкрик: «Не надо обобщать!»

Сэммикинс вскочил, дико сверкая глазами, и рявкнул на обидчика:

— Заткнись, скотина!

— От скотины слышу! — парировал пьяный голос.

Соседи по столу пытались усадить Сэммикинса обратно. Сэммикинс не давался.

— Ты где служил? Небось в тылу штаны протирал, крыса, пока люди кровь проливали!

Роджер стоял невозмутимый, недвижный.

— Я готов к обвинениям в трусости. Они для меня — звук пустой. Мне кажется, для отца малолетних детей трусость естественна. Однако я не потерплю подобных обвинений в адрес моего народа. Британцы располагают доказательствами обратного — доказательствами, более чем достаточными для всякого здравомыслящего человека. Какое бы решение, теперь или в будущем, мы ни приняли относительно нашей военной политики, решение это будет продиктовано не страхом и не необходимостью доказывать всему миру нашу природную храбрость, но нравственными соображениями и разумом. — Роджер выслушал первый шквал одобрительных возгласов и снова вскинул руку. — Ну вот, немножко разрядили обстановку. А сейчас я все-таки озвучу свои вопросы. Как я уже говорил, ответов никто не знает. Но если каждый задумается — тогда, пожалуй, в один прекрасный день мы сможем дать ответ, которого ждут честные люди, люди доброй воли, во всем мире. Итак, первый вопрос. Если не контролировать ситуацию, не заключать никаких соглашений и договоров, сколько стран будет располагать ядерным оружием, скажем, к шестьдесят седьмому году? Лично я, как политик, считаю — и вы, видимо, со мной согласны, — что никак не меньше пяти стран. А ведь остановить их — вполне возможно, надо только постараться. Второй вопрос: снижает ли дальнейшее распространение ядерного оружия вероятность войны? Опять же, полагаю, ваше мнение не отличается от моего — я же уверен, что отнюдь не снижает, наоборот. Третий вопрос: откуда у разных государств такое стремление иметь собственное ядерное оружие? Оружие нужно им, чтобы обеспечивать безопасность своих народов, или причины не столь рациональные? Четвертый вопрос: можно ли остановить этот Апокалипсис? Или нет, я сгущаю краски, я хотел сказать, можно ли остановить рост этой угрозы всему живому? Способен ли кто-нибудь из нас, какая-нибудь из стран или один из альянсов, заявлением или деянием сообщить, что добрая воля еще имеет как военное, так и общечеловеческое значение?