— Вячеслав Викторович? — тихонько подозвал меня он во время короткой остановки.

— Да, ваше превосходительство?..

— После доклада Николаю Петровичу я беру отпуск по здоровью. Ранение здесь как нельзя кстати… — Поправляет на лбу все еще кровоточащую повязку.

— А как же войска, Павел Иванович? — удивленно перебиваю я. Чего не позволял себе с ним — ни разу. Действительно, представить себе Маньчжурские армии без легендарного генерала я не могу! Да и не только я… Это уж я теперь знаю точно!

— Есть дела поважнее войск, господин… поручик. — Задумавшись, генерал окидывает меня пристальным взглядом. — Вот что мы с вами сделаем… Придется посетить Владивосток, причем совместно с вами. Готовы увидеть Зиновия Петровича? — Улыбка лишь краем губ.

— Готов! С вами хоть к черту на кулички, Павел Иванович…

— Полно. Пока только к Зиновию Петровичу… — вновь задумывается мой собеседник. — А вот после, коли все пройдет удачно… — Он не договаривает, усмехаясь. — Вам будет крайне нужна парадная форма, я позабочусь об этом…

— А как же его превосходительство, генерал Линевич? Отпустит?

— Это я беру на себя. Уверен, что да! — Загадочно улыбаясь, он довольно поглаживает усы. — Это исключительно моя забота! Не переживайте! По коням!.. — обернувшись, кричит громко. После чего, вскочив на коня, вновь довольно мне подмигивает.

Знакомый вагон не изменился ничуть. Разве переместился из Гунчжулина в Вейпумынь — впрочем, оба эти названия вызывают у моего языка чувство полного протеста с отторжением, и проговаривать их я не хочу. Потому — просто переместился, и баста!

Мищенко только что нырнул внутрь, а я, не зная, куда деться, стою и жду тут. Испытывая чувство одновременно и ностальгии — и чего-то чуждого. Та же суета вокруг, те же знакомые штабные — со многими я даже здороваюсь, но… Все равно — все чужое! Как будто вернулся в места детства, только у тебя уже — совсем не детство…

— Гляди, жандармерия! Давненько не встречал! — рядом остановились двое подпоручиков, прилизанных до блеска и выбритых до синевы: штабисты до мозга костей…

Я поворачиваю голову — действительно, несколько синих фуражек, отличаясь от общей массы, направляются сюда.

— Интересно… Редкие птицы у нас! Гвардейский полевой жандармский эскадрон… — презрительно сплевывает второй. — А идут-то — к нам?..

Эх вы, штабисты…

Отвернувшись в сторону, я с интересом наблюдаю, как пузатый полковник отчитывает какого-то бедолагу-солдатика, как вдруг…

— Господин Смирнов?

— Да?.. — удивленно оборачиваюсь я на голос. Передо мной капитан-жандарм и двое сопровождающих рядовых. Капитан удовлетворенно кивает, молча расстегивая кобуру.

Чего-о-о-о?!.

Короткая борьба, и вот меня уже тащат, заломив руки. Тащат так, будто я пленный шпион, никак не меньше. На глазах у всех — позорно и почти волоком. Все произошло быстро и одномоментно: треск срываемых погон, уверенный, со знанием дела прием залома рук за спину. Эти ребята подготовленные, не то что тот, в вагоне…

На меня уныло смотрит пустая тарелка. Шум колес под ногами не убаюкивает ничуть, хоть и должен. Значит, Витте? Ну-ну. Посмотрим. И, кстати… Павел Иванович Мищенко далеко не тот человек, который бросает в беде своих. А если учесть тот факт, что настроен он весьма серьезно, то… То, думаю, все разрешится и на сей раз. И еще одно… Я не то чтобы мстителен, нет-нет. Но публичного срыва погон с позором на глазах у всех — не забуду точно!..

Этот поезд, похоже, действительно литерный. Причем явно особой срочности — сделал за сутки всего несколько коротких остановок в пути. Что-то подобное я наблюдал, когда ехал спасать Россию-матушку в гребаную Маньчжурию… А матушка-Россия — она такая: сыновей у нее множество, и какого-то левого перца, которого она еще даже и не родила, любить так просто не собирается…

Устав валяться на неудобной кровати, встаю, разминая кости резкими движениями. Единственным живым существом, разделяющим мое заточение, является большой черный паук под самым потолком. Парень, похоже, прижился тут основательно и, судя по обширной паутине с застрявшими мухами, явно не бедствует — засушенной еды у того вдоволь. Подозрительно напрягшись от моей гимнастики, тот с недовольством перебирает передними лапами, рефлексируя и менжуясь. Да не дрейфь ты, паучара… Жри своих мух! Не трону я тебя. Сокамерник все же…

Закончив зарядку, я начинаю нервно мерить пространство шагами. Три вперед, три назад. Три туда, три обратно…

Получается, моя персона важна не меньше, чем Линевич со всем штабом? Хм, щекочет самолюбие! Только… Условия несколько отличаются… Чуть-чуть совсем…

В который уже раз я подхожу к окну, пытаясь увидеть хоть что-нибудь. Варварски сконструированное, оно позволяет лишь определить, день на улице или ночь: сквозь деревянный щит, приделанный снаружи, виден лишь… деревянный щит. Да еще кусочек неба в самом его верху… Сатрапы!..

На улице часа два уже, как нарождается новый день. С момента моего ареста прошли сутки, и, судя по размеренному перестуку колес под ногами, до Владивостока остается не так уж много времени…

Вариантов занятий у меня не так уж много — бродить из угла в угол или лежать. И нашагавшись вдоволь, вновь приступаю ко второму. Заложив руки за голову, впериваюсь взглядом аккурат в восьмилапого старожила. Тот, понятное дело, со своей высоты — в меня… Ненавижу заранее планировать (жизнь все равно повернет ситуацию на свое усмотрение), но здесь подготовка не помешает, уж точно. Тем более что вскоре наступит развязка. Итак. Что мы имеем, что можем, и для чего нужны тем, кто нас сюда, в арестантскую камеру, запихал?

В памяти немедленно всплывает то самое письмо, на эмоциях написанное мною Рожественскому. Написанное в порыве радости от успешного сражения с японцами. Когда казалось, что самое страшное позади, война выиграна, а добрый дедушка-адмирал желает России и тебе в частности всего самого лучшего. Но и… Написанное в ожидании возможной гибели — я совсем не был уверен тогда, что доберусь до Владивостока… А помочь чем-то хотелось, ага. Помог, получается… Сижу тут, как вскормленный орел. За решеткой и в темнице… К слову говоря, адмирал ни разу не упоминал об этом письме впоследствии, хоть я и виделся с ним почти каждый божий день.

— А о чем оно было-то? А, животное? — машу я ладошкой своему потолочному соседу. Тому это не особо нравится, и паук вновь напрягается, замерев. Молчком: разумеется — не знает. А я-то помню! — А было оно, пожиратель насекомых, о судьбах все той же империи… Кратко, без конкретных дат, кажется, но — с основными событиями. Революция, Первая мировая… То есть наоборот. Поражение в русско-японской и Портсмутский мир. Дальше не заходил, и о расстреле Романовых также не заикался, по-моему. Точно, не упоминал! Получается, старина в очередной раз продал меня этому самому Витте? На фига вот только?

Паук глядит в полном недоумении. Признаться, я и сам не до конца понимаю, зачем адмирал это сделал (при условии, что предательство состоялось, конечно), и вполне солидарен с членистоногим в этом вопросе. И если передачу меня в руки Линевичу еще хоть как-то можно объяснить (задушевный разговор, пьянка, реальная помощь сухопутной армии, в конце концов)… То какого ляда передавать меня в руки премьеру страны, тем более что сам Рожественский, владея подобной информацией, мог бы на ней сыграть?! Ответа на этот вопрос я не знаю!..