— Какое вы имеете право… Ведите меня к старшему!..

— Сиди, ежели посадили, — сухо посоветовал полицай, захлопывая окошко.

— У меня документы… У меня пропуск!..

Все жалобы и протесты напрасны. Увидев, что правды здесь не добьешься, я, как затравленный зверь, осмотрелся вокруг. И только когда ко мне обратился сочувственный голос, я понял, что не один сижу в этой проклятой клетке.

— Да ты успокойся, садись в компанию.

— Некогда мне сидеть, — отвечаю с сердцем, будто и в самом деле имею право сердиться и это может что-то изменить в моем положении.

Мои друзья по несчастью — а их четверо — только переглянулись. И я тут же сообразил, что им стоило бы посмеяться над моими словами, но, видимо, им не до смеха. Сажусь рядом с ними и начинаю жаловаться на полицаев, которые незаконно, вопреки написанному в моем пропуске, посадили меня в эту конуру.

— Отменены все эти пропуска, — пояснил один из моих соседей.

— Как отменены? — изумился я.

— Со вчерашнего дня. Позавчера еще по ним пропускали, а вчерась — баста. Ты им пропуск, а они тебя в каталажку. У нас такие же пропуска. Вот уж другой день сидим…

Двое из тех, что находились со мной в этой полутемной зарешеченной комнате, оказывается, так же как и я, шли с пропусками в свои селения. Я присматриваюсь к ним повнимательнее: кто знает, может, и у них был такой же дом, как у меня? Двух других арестовали в селе.

— Активистами нас признали. А какие мы активисты?

И в самом деле, заросшие по самые уши серой щетиной, эти двое походили более на дряхлых стариков, нежели на активистов.

— Ты, Стратон, положим, не говори. В комнезаме ведь был, да еще председателем. А вот за что меня упекли — ума не приложу.

У Стратона гневом сверкнули глаза.

— Скоро забыл, Иван, быстро у тебя из головы вылетело, как в магазине шило-мыло отпускал.

— Не я б торговал, так кто-нибудь другой…

— А кроме того, кое-что и еще было… Запамятовал?

— А ну, тише вы, самоеды, — набросился на них еще один из заключенных. — Пусть вон человек лучше расскажет: где бывал, что видал, что на белом свете творится…

Я не ощущал ни малейшего желания пускаться в россказни, поэтому, сообщив наскоро про распутицу и грязь, я принялся сам расспрашивать: зачем нас сюда посадили и что дальше с нами будут делать?

— Так что пули не миновать, ребятки, — вздохнув, предсказал Стратон. И тут же принялся философствовать: — Оно конешно, охоты особой нет, значит, но, как говорится, чему быть, того не миновать. Оно хотя б дети, как говорится, малость оперились, а то ведь совсем еще птенчики желторотые, только рты разевают да есть требуют. Чтоб оно в огне сгорело, это горе-злосчастие!

Шли слухи, что фашисты хватали всех подозрительных и гнали по этапу в Чернигов, в тюрьму. А оттуда пока еще никто не возвращался. Люди слыхали, что еженощно за городом стрекотали пулеметы и автоматы. И стрекотали не зря — возили туда в черных закрытых машинах обитателей мрачной, молчаливой тюрьмы…

Я совсем опешил от этих известий. Сам слышал обо всем от людей, но ведь я же разведчик! Все эти рассказы до меня, как говорится, не доходили. Возмущался, жалел тех, кого казнили, однако представить себе все это, вот как сейчас, не мог. И вот теперь подумал: крышка, не миновать и мне тех рвов за городом, где расстреливали, продырявят и мне голову пулей. Сидел обмякший, растерянный, лихорадочно искал выхода. И ничего придумать не мог.

Во что бы то ни стало нужно бежать. Сегодня не убежишь, завтра будет поздно. Но как бежать, когда дверь охраняет полицай, а окно заделано железной решеткой?

Незаметно в нашу конуру вползли сумерки, а потом непроглядная тьма. За дверью слышались тяжелые шаги, доносились хриплые пьяные голоса, кто-то на кого-то кричал, ругался, чей-то голос срывался на песню, потом слышались слова команды. За нашей дверью в большой комнате, служившей когда-то местом для куренья и сельсоветских совещаний, светился огонь. Из этой комнаты шел коридор. Там, по словам Стратона, размещалась полиция. К нам лишь через щелку в маленьком оконце проникал лучик желтого света. За окном зияла черная бездна ночи, ни единого огонька в селе. Мы сидели молча. Сопели. Почесывались. Вздыхали. Думали. Что еще оставалось делать? Спать? Да разве что вечным сном заснешь в таком состоянии…

Время тянулось медленно. Вот понемногу стихают шумы, смолкают крики в этом сумасшедшем доме. Видно, уже перевалило за полночь.

Неожиданно в большой комнате напротив поднялась тревога, кто-то крикнул во все горло: «Смирно!» Защелкали каблуки, зашаркали подошвы. Потом сразу наступила мертвая тишина. Слышно было, как кто-то, четко отмерив три шага, гаркнул:

— Пане комендант! За ваше отсутствие ничего не случилось. Задержан один неизвестный с лагерным пропуском.

— Взяли под стражу? — слышится пропитой голос.

— Так точно, пане комендант.

— Хорошо. Вольно! Можете отдыхать. Кстати: к завтрему выделить десять стрелков сопровождать арестованных в Чернигов.

— Есть, пане комендант!

У меня перед глазами поплыли желтые круги. Не сразу сообразил, что делать. Когда опомнился, решил во что бы то ни стало поговорить с комендантом, убедить его, что мне вовсе незачем идти в Чернигов, что попал я сюда по ошибке, что меня он обязан немедленно отпустить, не то иначе…

Что «иначе», я не знал, однако порывисто вскочил с места, подбежал к двери, припал к желтой щелке и что есть силы стал барабанить кулаками по окошку. На сей раз оно открылось немедленно. На меня с безразличным видом уставился какой-то тип с лунообразным лицом, неприязненно спросил, что мне нужно.

— Пустите меня к коменданту! Мне надо с ним переговорить.

— Поздно, дорогой. Уже ушел отдыхать.

— Но я должен поговорить… — растерянно бормотал я свое.

— Поздно, говорю.

И захлопнул окошко перед моим носом.

Я снова зашагал из угла в угол. «Бежать, бежать!»— внушал я себе. Понимал — осуществить это никак невозможно — и все-таки убеждал: «Сделай невозможное, но беги! Иначе — конец».