Еще раз ощупал решетку. Ее вделали сюда намертво. Потрогал дверь — железо обожгло руки холодом. Дверь тоже не собиралась меня выпустить. Оставалась надежда на дверное оконце, через которое могла пролезть разве что детская головенка.

Тем временем в полицейском участке наступила полнейшая тишина. Смолкли пьяные голоса, прекратился шум в дальних камерах. Только возле нашей двери мерно шаркали сапоги часового. Это означало, что мы не такие уж маловажные птицы, ежели нас требовалось так бдительно охранять.

Подождав еще немного, я решился. Вкрадчиво постучал в дверь. Часовой подошел, приоткрыл окошко.

— Что тебе, дорогой?

— Закурить бы, братец…

— А выпить тебе, случаем, не захотелось, родненький?

— Не смейся, друг, уши напухли…

Полицай решительным жестом собирался закрыть дверцу окошка. Предчувствуя это, я просунул в отверстие руку.

— Спи, дорогой, завтра накуришься.

Я вызывающе бросил часовому:

— Слушай, брат, не будь таким жлобом. Напялил шинель, нацепил люшню, да и загордился. Я сам такой был… И повязку носил, и револьвер…

Часовой явно заколебался:

— Брось ты!..

— Вот тебе и «брось». Еще четыре дня назад был «паном полицаем», сам вот таких охранял, а теперь ты меня охраняешь. Так что не больно-то гордись да задавайся — все под богом ходим.

— Выдумываешь! — усомнился полицай.

— Какая мне с того польза? Коменданту думал рассказать… Я, брат, знаю такие вещи… Все же дай сперва закурить.

Полицай воровато огляделся, прислушался и только после этого пошире раскрыл окошко. В нашу комнату пробился свет от коптящей висячей лампы. Оглянувшись, я заметил настороженно-неприязненные взгляды моих товарищей. Однако их мнение о моей персоне меня беспокоило меньше всего. Дрожащими руками скручивал я толстенную цигарку, а сам лихорадочно думал, чем увлечь этого олуха, топтавшегося в нерешительности перед дверью?

И когда я уже аппетитно затянулся едким дымом, заинтригованный моей историей полицай спросил:

— Так как же ты, дорогуша, из полиции попал к нам на исповедь?

— Бывает, братец, всяко бывает…

И я начал, на удивление самому себе, разводить такую историю, в которую принуждал себя поверить, а потому излагал ее с такими подробностями, с такой задушевностью, будто все это было именно так и не иначе.

— Попал я, понимаешь ли, в окружение и сразу же сдался немецким войскам, потому как, сам понимаешь, из семьи я зажиточной, старшего брата даже раскулачили, а отцу, правда, ничего — пьяница он у нас стал горький, ну и спустил волов и коней со двора. Мать все время ругала его, а оно, вишь, на пользу пошло человеку.

— Это так… — попыхивал цигаркою полицай.

— Посадили было меня в кошару, а тут, к счастью, дядька один подвернулся, староста, значит. «Кто, хлопцы, ко мне в полицию пойдет?» — подкатывается к нашему брату. Ну, знаешь, мало охочих на такое дело: побаиваются, значит, что Красная Армия вернется. А мне что? Я, собственно, такого момента только и ждал. Что я, с Советами детей крестил, что ли? Пошел я к этому старосте. Ну еще, правда, с десяток набралось таких же, как я. Он нас прямо и прикатил в полицейский стан.

— Так, так… подвезло, значит? — явно теплеют глаза полицая.

— Подвезло, — говорю, — да не совсем.

Часовой даже рожу в окошко выставил, любопытен, видать, до разных историй.

Подметив это, я уже не тороплюсь с рассказом, а он просто от нетерпенья сгорает. Охота ему знать, что же со мной дальше приключилось.

А мне того и нужно. Треплюсь дальше:

— Староста оказался компанейским дядькой, а меня полюбил, как сына. Куда ни едет, куда ни идет — на крестины ли, так просто самогон пить, — обязательно меня с собой тащит…

— М-с, — облизывается часовой. — Не тяжела работка.

— Что ж… — соглашаюсь и я, — а жить можно было. Да вот…

В коридоре послышался стук. Часовой недовольно насупил брови, прикрыл оконце, зашагал прочь от двери. Мне сквозь щелку видно каждое его движение. Заглянув в коридор, что вел в комнату полицаев, он некоторое время прислушивался, затем плотно притворил дверь и поспешил снова к моему оконцу. Раскрыв его настежь, просунул кусок немецкой газеты, запустил три пальца в цветастый кисет.

— Ну и что же дальше, дорогуша?

— Была у старосты сестра…

Произнеся это, я сокрушенно вздохнул. Мой расчет оказался безошибочным. Полицай даже цигарку слюнить перестал, глаза его заблестели каким-то особенным любопытством, он весь превратился в слух и внимание.

— Ну, ну!..

— Пристарковатая, губастая, ну, одним словом, девица, на которой разве что черт с охотой женился бы. Ей бы давно пора дочек под венец собирать, а она еще сама в девках ходит.

Полицай весело замотал головою, глухо хихикнул:

— Есть, есть такие красотки. Что верно, то верно. Ну и что же дальше?

— Да что дальше, — вздохнул я. — Надумал староста сделать меня своим зятем. Чуть только зальет, так и пошел и пошел: «Яков, бери мою сестричку! Она хоть и рябовата, но ты подумай, какой у тебя родственничек будет!» При этом бил себя в грудь так, что она у него гудела, будто двадцатипудовый колокол. Сперва пьяный приставал, а потом и тверезый: «Бери, мол, да бери Федорку. Начальником полиции, говорит, поставлю».

Мне и хотелось начальником стать, да и самого старосту я уважал, но как только гляну, бывало, на Федорку… Ну, вот хоть верь, хоть не верь — аж затошнит…

— Да, это так, это так, — охотно соглашается мой слушатель.

— Сперва все отшучивался, все на войну сваливал: негоже, мол, свадьбу справлять, покудова пушки не смолкли. Однако с каждым днем становилось все хуже. А однажды позвал меня староста, поставил передо мной бутыль самогона и ультиматум: «Одно из двух, Яков, или женись на Федорке, или обратно в кошару засажу. Да так засажу, что обратно уже не выберешься».

— Ого как! — посочувствовал полицай.

— Думал я, думал, да и решил: лучше уж стать мужем рябой, чем обратно в эту вонючую кошару попасть. «Ладно, говорю, я со всем моим удовольствием». Староста повеселел, правда, попенял: «Так чего же тогда кабызился-то?» — «Да не верил, — отвечаю, —